Период с 1840 г., а именно с момента формирования министерства 29 октября под руководством Николя Сульта, а фактически Франсуа Гизо, занимавшего с 1840 по 1848 г. пост министра иностранных дел, а в 1847 г. ставшего главой правительства, многие исследователи называют «личным правлением короля». Как писал Ф.-Р. Шатобриан, «Филипп поработил всех своих приближенных; он надул своих министров: назначил их, потом отставил, снова назначил, скомпрометировал, – если сегодня что-нибудь еще может скомпрометировать человека, – и снова отстранил от дел»[134].

Сын короля принц Жуанвильский писал своему брату герцогу Немурскому: «Нет больше министров; их ответственность равна нулю; все дела восходят к королю; все это дело короля, который извратил наши конституционные учреждения»[135].

Луи-Филиппа, однако, мало беспокоили упреки и обвинения в том, что он сконцентрировал в своих руках всю полноту власти и даже, по словам Н.Г. Чернышевского, «успел обратить в такую машину Гизо, человека с великими талантами, поддавшегося хитрым обольщениям, воображавшего, что управляет Луи-Филиппом, между тем как Луи-Филипп водил его за нос»[136].

К концу 1840-х гг. король был упрям как никогда прежде. Он был убежден, что его «система», как он говорил, была правильной, что никто на самом деле не желал реформ, что кризис был вызван язвительными агитаторами, что народ его любил, а Национальная гвардия была его самой надежной опорой и такой же преданной ему, как в 1830 г.

Император Николай был записным трудоголиком. Просыпался он ежедневно в пять-шесть утра, принимал холодный душ, выпивал чашку черного кофе, набрасывал на плечи шинель, шел на прогулку в сад с верным пуделем и возвращался в кабинет. Петербуржцы, проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца, могли видеть государя, сидящего в кабинете при свете четырех свечей и работающего с бумагами. Еще до завтрака он успевал управиться с множеством дел: выслушать доклады о происшествиях в столице, просмотреть фельдъегерскую почту, на свежую голову решить дела. Пунктуальность государя была известна всем. Время каждого визита заранее рассчитывалось до минуты. Все документы были расставлены по порядку, подписаны. Ни одна бумага не лежала просто так.

Решив самые неотложные дела, Николай съедал легкий завтрак и шел поздороваться с императрицей и поцеловать детей. Затем принимал еще нескольких генералов, наводил справки в личных делах и к часу или двум, всегда один, выходил в город проверить работу каких-либо учреждений, провести смотр гвардейского полка, снять пробу с солдатского котла или просто подышать столичным воздухом. Его силуэт был привычен прохожим, которые уважительно снимали шляпы, издалека увидев его сидящим в маленьких санях или коляске. Было запрещено подходить на улице к государю, чтобы подать прошение. Весьма курьезный случай описал француз Шарль Сен-Жюльен, с которым нам еще предстоит познакомиться. Как-то Николай Павлович прогуливался по Невскому проспекту и в приветствовавшей его толпе заметил актера французского театра Верне, которому весьма симпатизировал. Государь обратился к нему с несколькими фразами, после чего удалился, будучи уверенным, что вечером насладится его игрой. А бедного француза городовой отправил в участок, поскольку тот невольно вступил с Николаем Павловичем в диалог. Вечером, во время спектакля, царь понял, что произошло, когда не увидел на сцене любимого артиста и когда ему доложили, что тот исчез. Он приказал немедленно освободить актера, извинился перед ним и спросил, что он может для него сделать. Верне же ответил в духе Сократа, попросив государя больше не заговаривать с ним на улице[137].

После полудня государь отправлялся осматривать учебные заведения или присутственные места. Кроме прогулок, ежедневно в быстром темпе повторял сложные приемы с оружием, служившие ему своеобразной гимнастикой.

Обед для узкого семейного круга, начинавшийся в промежутке от пятнадцати до шестнадцати часов, проходил в маленькой столовой, украшенной фресками из Помпеи. Кроме Николая и его близких, еще лишь трое или четверо допускались к столу: Бенкендорф, Орлов, министр двора генерал князь Волконский, Паскевич, Мейендорф. Французский повар комментировал подаваемые блюда, а император, придумавший это, весело улыбался. Любимыми кушаньями монарха считались овощные супы, котлеты и каши в горшочках. Николай ел мало и быстро, пил только воду и ждал десерта, чтобы насладиться бокалом рейнского вина. Во время строгого поста его меню состояло из рыбы и овощей. По вечерам он чаще всего с большим удовольствием съедал суп «парментьер». Разговор за столом, как правило, велся по-русски или по-немецки. Говорили о дворцовых интригах, последних спектаклях, реже – о политике. После обеда Николай опять работал в кабинете, а в половине восьмого пил чай с семьей и готовился к вечернему выходу в «свет», в театр.

Если говорить о театре, то царь отдавал предпочтение французским труппам и итальянской опере. Приходилось ему посещать и традиционные маскарады в Большом театре и Дворянском собрании. «Приходилось», поскольку, по словам дочери, «Папа терпеть не мог балов и уходил с них уже в двенадцать часов спать»[138].

С большим удовольствием Николай Павлович, когда это позволял этикет, проводил вечера дома, на половине императрицы, в ее кабинете со стенами, обитыми красной узорчатой тканью, окна которого выходили на Неву. Здесь собирался узкий круг избранных. Сидя полукругом перед императорской четой, приглашенные пили кофе и беседовали. На первом месте была музыка, причем государь сам отлично играл на флейте и трубе. Занимались в семейном кругу также чтением русских и иностранных литературных новинок. В своих художественных вкусах монарх был сентиментален, предпочитал романы Жермены де Сталь, Эжена Сю, религиозные сочинения Шатобриана. Произведения Жорж Санд и аббата Прево считал фривольными и социально опасными, поэтому запрещал их печатание в России. Императрицу же все, связанное с Парижем, раздражало. Она не могла простить французам то, что при Наполеоне они оккупировали Пруссию. У нее на столе редко можно было увидеть французскую книгу. Наоборот, немецкая литература высоко ценилась в Зимнем дворце.

Впрочем, государь считал себя прежде всего руководителем литературы и искусства, нежели их ценителем. Его крупной заслугой перед искусством стало учреждение Императорского Эрмитажа. Богатое собрание художественных сокровищ, начатое Екатериной II, расширенное Александром I, по инициативе Николая превратилось в доступный публике национальный музей. С 1829 по 1850 г. собрание Эрмитажа пополнялось замечательными экспонатами из-за границы. По инициативе Николая и под его наблюдением была построена Пулковская обсерватория, Большой Кремлевский дворец в Москве, там же начато строительство храма Христа Спасителя, Исаакиевского собора в Петербурге, создан замечательный частный музей оружия в Царском Селе. При Николае двор стал одним из самых блестящих и пышных в Европе, однако в быту государь был очень умеренным. Если Луи-Филипп, став королем, с неохотой покинул пышный Пале-Руаяль, то симпатии Николая склонялись в пользу относительно скромного Аничкова дворца. Вот что писала об образе жизни Николая баронесса Фредерикс: «К самому себе император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большею частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось; за ужином кушал всякий раз тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил, но и не любил, чтоб и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно – рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне августейшей супруги, покрытая шалью»[139]. Единственной его слабостью оказались шелковые носки, к которым он привык с детства[140].