— Мы не пили с вами коньяк.

— В самом деле? Совсем забыли за разговором. Но мы сейчас это исправим. — Молотов наполнил два хрустальных лафитничка. — Ваше здоровье, Соломон Михайлович!

— Ваше здоровье, Вячеслав Михайлович!..

Уже в прихожей, прощаясь с гостеприимными хозяевами, Михоэлс спросил:

— После поездки мне нужно будет представить отчет?

— Отчет?.. Да, обязательно. А как же? Всем будет интересно узнать подробности вашей поездки. Вас непременно попросят выступить перед артистами, писателями. Может быть, даже опубликуете свой рассказ. Это и будет ваш отчет.

— Что ж, буду вести дневник. У меня как раз есть подходящий красный блокнот…

Когда за Михоэлсом закрылась дверь, выражение оживления покинуло лицо Молотова. Он долго сидел за столом в гостиной, сцепив перед собой руки.

Жемчужина села напротив. Спросила:

— Что-то не так?

Он ответил не сразу:

— Не знаю.

Снова надолго задумался. Потом сказал:

— Тебе не нужно ходить в ГОСЕТ.

Она возмутилась:

— Но почему? Это прекрасный театр!

— Это еврейский театр.

— Это государственный еврейский театр! Он свидетельствует о торжестве сталинской национальной политики!

— От национального до националистического всего один шаг.

Полина Семеновна нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ею командовали. Молотов может командовать в своем наркомате, а в доме она хозяйка. В юности она была подпольщицей, руководила большевистской боевой группой на Украине, занятой Деникиным. Там и стала из Карповской Жемчужиной — это была ее партийная кличка. Она вышла замуж за Молотова в 1921 году, познакомились на Международном женском конгрессе. За двадцать два года она очень хорошо изучила характер мужа. Он был человеком покладистым. Но если говорил «нет», к этому стоило прислушаться.

Она спросила:

— В чем дело?

Он снял пенсне, потер пальцами натруженную переносицу и снова надел пенсне. И только после этого ответил:

— Не знаю. Я не понимаю, что происходит. И мне это очень не нравится.

Эту же фразу, почти слово в слово, произнес в этот вечер еще один человек. Заместитель Молотова по Наркомату иностранных дел, заместитель начальника Совинформбюро Соломон Абрамович Лозовский. Крупный, холеный, всегда в прекрасной шевиотовой тройке, с тщательно повязанным галстуком, с сединой в густых усах и профессорской бородке. Член партии с 1901 года. С большим опытом ссылок, побегов и подпольной партийной работы. Он заставил Михоэлса подробно, очень подробно повторить его разговор с Молотовым. После этого и сказал:

— Не нравится мне это.

— Почему? — спросил Михоэлс.

— Тебя ввели в какую-то очень большую игру. Причем используют втемную. Не посвящая в суть роли. Это мне и не нравится.

— Почему? — повторил Михоэлс.

— Что делают с фигурой, когда она сыграет свою роль?

— Ты думаешь, Крым — игра?

— В этом нет ни малейших сомнений. Весь вопрос — какая?

— Разве с тобой он этого не обсуждал?

— Кто?

— Как — кто? Молотов.

— При чем здесь Молотов? Молотов — исполнитель. По своей инициативе он полшага не сделает! За всем этим стоит не Молотов.

— Ты думаешь…

— Да. Сталин.

Через два дня Михоэлс и Фефер стояли на краю летного поля и смотрели, как военные авиатехники освобождают от маскировочной сетки двухмоторный транспортный самолет. Они были в одинаковых черных костюмах, срочно пошитых для них в ателье наркоминдела, с одинаковыми фибровыми чемоданами, выданными им по ордеру в Военторге, в одинаковых серых габардиновых макинтошах. Как цирковая гастролирующая пара Пат и Паташон.

— Как называется этот самолет? — спросил Михоэлс у сопровождавшего их начальника аэродромной охраны.

— «Дуглас», товарищ Михоэлс.

— Это американский самолет?

— Так точно, американский.

— Выглядит неплохо. А из Ташкента я летел на нашем. Казалось: вот-вот развалится. Но, как ни странно, не развалился. Хочется верить, что это «дуглас» тоже не развалится. — Он повернулся к Феферу: — Ицик, вы раньше летали на самолете?

— Нет. А что?

— Не нужно так нервничать. Это не так уж страшно. Я вам дам только один хороший совет. Если вас потянет блевать, не выскакивайте-таки на улицу.

Начальник охраны засмеялся.

Фефер раздраженно буркнул:

— Не стройте из себя еврея больше, чем вы есть.

Михоэлс удивился:

— А кого же мне из себя строить? Нас и посылают в Америку, чтобы мы строили из себя евреев!

Через час, уже в самолете, Фефер сделал первую запись в своем новеньком черном блокноте:

«Взлетели с аэродрома (секр.). Курс (секр.).

В присутствии начальника охраны М. высказал клеветническое утверждение, что советские самолеты могут развалиться в воздухе.

Воздушные ямы вызывают оч. непр. ощущения.

Трудно представить, что через десять — пятнадцать часов мы уже будем в Америке».

Красный блокнот:

«Из Москвы до Нью-Йорка я и Фефер добирались в течение сорока дней.

Этот рекорд был нами поставлен не на волах, не на верблюдах, а на всамделишных американских самолетах.

В Тегеране нас продержали в ожидании „прайорити“ — преимущественного права посадки на самолет — три недели. Успокаивали тем, что как только мы оторвемся от иранской земли, то „ляжем на прямой курс“. Опять же, если не будет никаких случайностей над горами или над океаном и ежели все прививки против чумы, тифа, холеры, желтой лихорадки и многих других болезней будут в порядке. В этом случае мы без всяких задержек долетим до США.

Держи карман шире.

Мы пронеслись над Персидским заливом, пересекли Иран, проплыли над Палестиной и, огибая Порт-Саид, поклонились с высоты пирамидам и приземлились в Каире. Здесь повторилось то же, что в Тегеране. Прождали дней восемь, и при посадке нас снова заверили, что теперь-то мы уж точно „ляжем на прямой курс“. Но в Хартуме нам пришлось несколько дней дышать накаленным воздухом пустыни, а в Аккре — влагой Золотого Берега. Если учесть все это, приходится даже удивляться, как это мы уложились всего в сорок дней.

Естественно, что многократные пересадки и задержки в пути, вовсе не связанные ни со случайностями, ни с прививками, не могли не влиять на наше настроение. И в минуты, когда глаз был уже насыщен множеством памятников, которые старый шах наставил себе при жизни в Тегеране, когда слух притупился от шума многоязычной толпы в Каире, когда ноги устали от беготни по офисам с просьбами и требованиями отправить нас с ближайшим самолетом, когда мы уже без переводчика понимали, что унылый рефрен „Мэй би, туморроу монинг“ означает „Может быть, завтра утром“, — мы в припадке человеческой слабости готовы были объяснить все эти многодневные задержки не войной, как нам говорили, а холодком, попросту говоря — отсутствием энтузиазма у лиц, от которых зависел наш полет.