– Это ведь за падчерицову головёнку, красивенькую-то, лёдом срезанную, всем Иванам он теперь лютой смертью, до конца времён, будет мстить! – охнула румяная женщина.

Старуха согласно кивнула:

– А как же!.. Народ-то сначала вилы да топоры в руки брать не стал. Поговорил только: «Нам ведь барина-то надо – с русским умом! А не с германским. Ну, может, как-нибудь германского-то этого барина мы перетерпим и своего барина, какого-никакого, дождёмся. А этот, с чужим-то умом, может, как сам подевается куда ни на то!» Да… Плюнул народ на всех бариновых друзей. И подался от них в дали дальние. В глушь забился: в леса да в чащобы, – спокойно выпевала тётка Матрёна. – Молчи!!! …А барину неймётся. И стал он огнём горючим всю землю догола палить – и леса, и чащобы все: людей русских выкуривать стал, чтоб все Иваны как на блюде бы оказалися. Из земли русской – блюдо голое он делать стал! А кой-где плотинами наводненья устраивать велел, чтоб Иванов-то на нет извести и с лица земли народ весь русский – смыть. Чтоб земля ничья бы стала: баринова вся. И он бы с барыней со своей да с друзьями нерусскими по ней бы, по ничьей, на ночь глядя с собачками гулял. И вдоль бы гулял, и поперёк, и наискосок – тоже: с ними.

– Видишь, чего? – догадалась другая женщина. – Одной-то Иоанновой головы ему мало. Это уж, если он во вкус вошёл, то сам – во веки веков не остановится. Ирод.

– Да они же – алкоголики от нашей крови делаются! Оно давно всем известно, – заметила продавщица снисходительно. – Двенадцать, тринадцать. Что барин, что друзья его, они уж без нашей крови не могут, шешнадцать… Жаждают крови нашей – у-у-у, демократы! Мы что, разве не видим? Красноротые все мужики, в телевизоре-то которые, сидят: как насосалися!.. Один. Два. Нет, их теперь только в элтэпэ: от кровяного запоя лечить, упырей этих! Восемь. Девять. Они сами уж от крови русской не отвалятся, пиявки. Пристрастилися! Одиннадцать.

– Ага! – кивала старуха. – Беконного откорма они. На голодной России откормилися… А люди опять, во второй раз, значит, собрались: «Пока мы не перемёрли все до единого, может, пора топоры хватать, и барина этого, с германским-то умишком, в Германию прогнать? Она, Германия, – страна крохотная, как раз по его мозгам: она ему – подходит. А для большой России не ум – умище нужен. Он где его, барин, возьмёт?! Прогоним, а то барин-то её до своего пониманья скоро всю скукожит, Россию нашу. И война есть война. И она против нас давно идёт, а мы кого же? Мрём да терпим. Терпим да мрём»… Мол-чи!!! …А с Афона им уж весть подают: «И времена все – вышли, и больше времён у вас – не осталося, – говорят. – Мор, на вас насланный, сам не кончится, а только сильней на детей ваших падёт: спасайтеся сами – никто вас не спасёт ниоткудова. И чего вы ждёте?! Бог, что ль, с винтовкой за вас против барина-то пойдёт? А вы со стороны только, что ль, глядеть хотите? Нет, вы – идите. Сами. Своими ногами. Портянки на них намотайте – и ступайте. А Бог – поможет вам, если вы все, со святой молитвой, за всю святую Русь…»

– Вот, убожество! Да вы хоть знаете, какой век сейчас?! – строго перебил старуху Кеша, очнувшись от вразумительного и тихого её толкования. – Сейчас, между прочим, каждый должен сделать счастливым – себя! А не заботиться о других. Тогда только получится общество счастливых людей! Теперь модно беспокоиться о своём «я»! А не о своём пресловутом «мы». Пишут, пишут вам во всех газетах… Кретины. «Люди собрались все!..», – передразнил он. – Причём здесь «все»? Страна давно перестроилась на отдельное «я»!.. Я же сам читал. Лично!

В магазине наступила полная тишина. Продавщица перестала вязать на счёте «семь».

– Гадство! Жалею, что я эту газету, «Независимую», всю в клочья истоптал, ноги ею обёртывал. От мороза. У меня ботинки прохудились… А то устроил бы я для вас чтение вслух. В борьбе с вашим дремучим, отсталым невежеством. С коллективным, между прочим… О своём «я» лучше позаботьтесь! Колхозницы!

Старик с дородной старухой, недовольно поджавшей губы, отошли в дальний угол и стали отыскивать что-то в общей своей сумке.

– А я… – успел только вымолвить старик, как вдруг старуха побагровела и грозно выпрямилась.

– И зачем ты твердишь одно и то же?! – взорвалась она: – «А я в десанте!», «А я в госпитале!», «А я в больнице на ренгене!»… – кричала Матрёна на старика, поправляя булавку на шали без всякой надобности. – Пристал: «я» да «я»! «Я кого» да «я чего»… Ну, твердит и твердит пустое! Якало… Не знаешь, что ли?! Грудные – и то все давно в зыбках научены: вон, «я»-то на воротах мелом написано было, а корова-то одна – чесаться подошла, да обдристанной жопой его и стёрла! Вот тебе и всё «я»: цена ему – такая… Твердит! И что за привычка у тебя – в грех меня вводить?!

– Тётка Матрён!.. – ждали женщины продолжения. – А барину-то как потом за всё отплатилося?! За Иоаннову голову да за злодейство-то – над Иванами нашими?.. Народ-то русский с ним как поступил? Расстрелял – иль повесил?.. Иль на кол посадил?

– Викентий, и куда же ты попал? – всё бормотал и не мог успокоиться Кеша, переступая с ноги на ногу. – Эх! Лучше бы до Шерстобитова пешком дошёл, невзирая на истёртость газеты…

Однако удалиться просто так он не мог.

– Ну, бабьё! – выкрикнул он решительно. – Нет, вот вы, молодые, ответьте хотя бы: кто у нас руководит жизнью страны? По ходу жизни? Это вы знаете?!. Ну, одну фамилию хотя бы назовите: кто нами руководит?

Только тут все, остолбенев, уставились на него. И одна из закутанных женщин сказала, выходя из оторопи:

– Как – кто?.. Заграница.

А потом, отвернувшись от Кеши, спросила остальных в недоумении:

– Это ещё чей? Городской, что ль, тот самый?

– Да, Бронькин, вроде, – раздумчиво ответила другая. – Неужель не городской? Вон, буром, гляди-ка, прёт… Город! На боку дыру вертит.

Все разглядывали теперь Кешу неторопливо и обстоятельно.

– Ну, темнота, – поражался Кеша. – Послушал бы вас Хрумкин… Читать вам больше надо! Образовываться! А не пресловутых каких-то стариков у прилавка слушать. Работать надо! Над собой!

– Во-о-он чей. Бронькин… – скучно протянула продавщица, снова засверкав спицами. – Кешка-город, значит. Он!.. Восемь. Девять. Десять.

А третья женщина, самая румяная и самая молодая, рассмеялась лёгким добродушным смехом:

– Вот, грозный ё…рь!

Кеша шагнул за порог, прокричал было женщинам через плечо: «Ну что вы материтесь? Как маленькие дети!» – однако, тугая дверная пружина уже сработала. И Кешу не услышал никто, кроме него самого.

Улица по-прежнему казалась безлюдной и задремавшей средь белого дня. Только стая снегирей поднялась с высокой ольхи, осыпав снег с ветвей, и унеслась в сторону дальнего бора.

– В самом деле – немые… – изумился Кеша, проводив стаю подозрительным взглядом. – Они, пр-р-роклятье. Птицы без голоса…

Похаживая вдоль магазина то влево, то вправо, он долго чесал шрам под шапкой. Однако вскоре оживился: поодаль, в закутке около магазинного склада, одиноко стоял мужик в тяжёлом драповом пальто, уцепившись за дощатый забор. Кеша присвистнул и направился к нему.