Однако после долгого периода безоблачного счастья Ида начала бояться за Лингга. «Он принимает близко к сердцу забастовки, — говорила она мне, — любое насилие приводит его в бешенство...» Она смотрела мне в глаза, наверно, рассчитывая разглядеть в них понимание. Но тогда я ничего не понимал, зато теперь, когда прошло столько лет, многое видится мне яснее. Хотя Лингг был сильнее и решительнее Шелли, все же своей невероятной силой и решительностью он напоминал английского поэта. Он тоже

...вспыхивал всегда

Там, где другому не видна беда.

Наверное, Ида в ужасе представляла, что может случиться; или, как любящая женщина, она все знала заранее? Думаю, да; но прав я или нет, тогда я был совершенно слеп, ничего не предвидел и даже позволял себе подшучивать над страхами Иды.

Однажды, когда я узнал Лингга получше, мы встретились с ним в суде: Фишер подал иск против полицейского Бонфилда, избившего его. Я был одним из свидетелей, а всего нас пришло трое или четверо. Все мы поклялись в том, что Фишер не трогал Бонфилда, а лишь протестовал, когда Бонфилд ударил Филдена. Зато восемь-девять полицейских вставали один за другим и клялись в том, что Фишер ударил Бонфилда, правда, они признавали, что у Фишера не было оружия. Все же присяжные поверили, будто сначала ударили Бонфилда, а уж потом он, защищаясь, отдубасил безоружного человека. Вердикт в пользу полицейского был воспринят с радостью. Аудитория в сотни человек в один голос поддержала ложь и одновременно поддержала насилие, исходившее от полицейских, — выдала насильнику Бонфилду лицензию на еще более жестокое насилие в будущем.

Не знаю, как это одобрение подействовало на остальных, но во мне словно разверзся ад, и я оглядел всех присутствовавших в суде — пытавшихся сделать из нас преступников. В этот момент я перехватил горящий взгляд Лингга, направленный на Бонфилда, и увидел, как Бонфилду неловко под этим взглядом. В следующее мгновение Лингг опустил глаза. Мы покинули здание суда.

— Бесчестный, бесчестный вердикт, — восклицал я.

— Да, — согласился Лингг, — предрассудок еще слишком силен: сначала должно стать хуже, прежде чем будет лучше.

Он имел в виду суд, радость полицейских, презрение на лицах людей, пришедших поглазеть на нас, бедных иностранцев, всего-навсего пытавшихся добиться справедливости.

Я шагал рядом с Линггом, молчание становилось зловещим.

— Проклятье! — в отчаянии произнес я. — Что же делать?

— Ничего, — прозвучало в ответ. — Время еще не пришло. Я смотрел на него во все глаза, и сердце громко колотилось у меня в груди.

— Еще не пришло, — повторил я. — О чем вы? Он внимательно поглядел на меня.

— Ни о чем. Давайте поговорим о другом. Вы видели Парсонса?

— Нет, — ответил я, — не видел. Но скажите мне. Парсонс и остальные уверены, что богатство стало синонимом грабежа, и они отвергают богатых как грабителей. Вы с ними согласны?

— Небольшое благополучие, — сказал он, повернувшись ко мне, — может быть нажито честным путем, богатство же всегда результат жадности, а не показатель недюжинного ума. Если человек по-настоящему умен, ему нужно еще много чего, помимо денег, даже больше, чем денег, разве не так? А богачи, которых я знаю, хитрые и мелочные, только и всего. Никто, кроме удачливого изобретателя, еще не сделал миллион долларов честным путем.

— Но почему же мы так страдаем? Неужели нельзя побороть нищету?

— В общем, можно. Германия намного богаче и счастливее Америки.

— Это правда! — воскликнул я. — Но почему?

— Наибольший недостаток здешней цивилизации, — сказал Лингг, — заключается в том, что она недостаточно сложная. Перед всеми один приз — богатство. А ведь многие хотят не богатства, а спокойной жизни без страха за завтрашний день. Мы хотим получать столько же денег, сколько наемные служащие в государственном секторе. Это избавит нас от конкуренции и повысит заработки тех, кто остается в сфере конкуренции. Некоторые из нас рождены, чтобы всю жизнь учиться, поэтому на всех улицах должны быть химические лаборатории, во всех городах — физические лаборатории с вакансиями и небольшим жалованием для людей, которые не мыслят своей жизни без науки, должны быть студии для художников, должны быть театры с государственными дотациями. Жизнь, стоит ее сделать сложнее, становится богаче. Но если не оставить что-то государству, а передать все в частное пользование, мы вовлечем всех людей в сумасшедшую гонку за богатством; никогда не избавимся от страданий, нищеты, недовольства, болезней. Мозг и сердце имеют свои права, нельзя же угождать только животу. Так мы и цветы превратим в удобрение.

Пока он говорил о жадности как о человеческом воплощении, я думал об Элси, и, кажется, он понимал, что я не очень слежу за его мыслью, поэтому умолк и мы перешли на беседу, доставившую нам обоим больше удовольствия.

У него дома я взял со стола книгу, и это оказалась книга по химии, причем не из примитивных, с количественным и качественным анализом. Представьте мое изумление! Я взял другую книгу: анализ газов и взрывчатые вещества. Видно было, что ее читали и перечитывали.

— Поверить не могу, Лингг, вы химик? — воскликнул я.

— Кое-что почитал по химии.

— Кое-что, — повторил я. — Но почему химия?

— Это нетрудно, если иметь навык чтения.

— А я почти ничего не знаю, — признался я. — Не знаю даже, как взяться за дело, чтобы чему-нибудь выучиться. В первый же месяц не потяну.

Лингг улыбнулся мне своей загадочной улыбкой, к которой я уже начал привыкать.

— Но ведь у меня полно преимуществ, — продолжал я. — Меня, как положено, обучали греческому и латинскому языкам, элементарной математике, другим наукам, показывали, как надо учиться. Наше образование немногого стоит.

— Думаю, ваше образование помогло вам выучить английский, вы говорите лучше меня.

Тогда я принял это как очевидный факт, однако позднее у меня появились основания усомниться. Лингг не копировал окружающих, он говорил с сильным южно-немецким акцентом, однако английский язык он знал на удивление хорошо. Он не затруднялся при подборе слов в разговорной речи, видимо, потому что его словарный запас был богаче. Но тогда я принял его утверждение как должное. Когда минутой позже в комнату вошла Ида, мы уже опять говорили о книгах.

— Удивительно, что такое книги, ведь самое большое удовольствие в нашей жизни — чтение. А занятие это недавнее. Три-четыре века назад только у самых богатых имелось не больше полудюжины книг. Я помню, в завещании принцессы Висконти было указано много всяких богатств и три книги. Сегодня даже у бедняков есть несколько дюжин шедевров.

— Спорное утверждение, — отозвался Лингг. — Самой большой удачей было, когда я осознал, что не могу иметь книги. Я работал день и ночь, чтобы иметь деньги на жизнь, поэтому у меня не было времени читать. Мне пришлось решать все мучавшие меня проблемы самому. Наше образование зиждется главным образом на книгах, но книги развивают память, а не мышление. — Значит, вы считаете, что греческий и латинский языки не нужны, но на самом деле они дисциплинируют разум.