на поле боя, я воткнул меч ему между ребрами и вспорол грудную клетку. Представляешь, как это выглядело? Как свинью забить, все ребра наружу. Он так перепугался! Пытался зажать рану руками. Однако не кричал, потому что я пропорол ему легкие. Кровь из перерезанных артерий хлынула горлом, он выблевал все без остатка и умер. Страшная смерть, я свидетель. А теперь к убийце явилась ты, его дочь, разодетая шлюха короля-мальчишки. Да не с возмездием — с прощением.

От мягкости не осталось и следа. Ма никогда не слышала, чтобы человек говорил с таким ядом в голосе.

— Зачем? Тебе жаль меня, бедного евнуха, принужденного убивать своих же соплеменников по приказу жестоких хозяев-монголов? Тебе, должно быть, действительно меня жаль, раз ты готова простить, хотя дух твоего отца взывает к правосудию! А ты бы у меня отсосала, если бы было что сосать? Ты готова из жалости раздвинуть передо мной ноги? Так ведь поступают бабы, если убийца их родичей хорош собой? Удивлен, что мое лицо может вызвать восхищение у женщины. Но, может, когда у тебя в мужьях такой урод, даже недомужчина — уже перемена к лучшему?

Будто пощечина. Глупо, но в глазах у нее защипало. Разве можно было попасться на иллюзию беззащитности? Это же то самое чудовище из кошмаров. И смотрел он на Ма с ненавистью, как и многие мужчины до него. Взгляд обвинял в том, что она такая, какая есть. Начисто лишенная, по его мнению, чести, неспособная к дочернему долгу, верности и любви.

— Тебе, может, и жаль, — заключил Оюан. Кулаки его были стиснуты — так сжимаются говяжьи жилы, падая в кипяток. — Но не мне. Я не сожалею о содеянном.

Контраст между утонченной внешностью и кошмаром, который скрывался под ней, напомнил Ма перламутровый кокон шелкопряда: гроб для гусеницы, сварившейся заживо.

Слезы она сумела сдержать, но голос унизительно дрожал.

— Вижу, генерал действительно мужчина, несмотря на свою внешность. Только мужчины так любят ставить на место женщин. У меня был жених, который вел себя похожим образом. Наверное, мне стоило бы описать, что с ним произошло, если вы думаете, что я ничего не знаю о резне. Но вам мало просто смотреть на зверства. Вы бы обрадовались прощению из уст тех, кто сделал с вами такое, — произнесла она, махнув в его сторону рукой. — Глядишь, и убедили бы друг друга, что ничего страшного не произошло.

Никакой красоты не осталось в его лице, когда он яростно просипел:

— Убирайся.

* * *

В поездках плохо то, что в твое отсутствие накапливается бумажная работа. Чжу разбиралась с бумагами всю ночь. Она кое-как научилась писать левой рукой — но выяснилось, что приближенным от этого неуютно до боли. Немногим хватало наглости глазеть, но по быстрым, колючим взглядам исподтишка все было понятно: их до отвращения завораживала неполноценность чужого тела. Ее вид оскорблял их взоры, так же, как и взоры предков. Слуги косились на нее украдкой, потом отводили взгляд, наслаждаясь осуждением. Уважать калеку они не могли. И ей приходилось раз за разом завоевывать свое царство в их глазах — снова, и снова, и снова.

Пока она работала, слуги опускали парчовые занавески вокруг кровати, выметали груды золы из курильниц, ходили по комнате, снимая нагар с белых восковых свечей. В покоях Чжу, куда проникал мягкий свет фонарей, было тепло и уютно. Вошла Ма, отпустила слуг. Спустя какое-то время она вернулась свежеумытая, в белой рубахе и сказала:

— Тебе нужно отдохнуть.

Чжу со вздохом отодвинулась от стола. Ма вынула заколки у нее из волос. В прошлой, монастырской, жизни бритая голова казалась Чжу такой же неотъемлемой частью собственного облика, как и черные глаза. А теперь пришлось признать: в холодную погоду с волосами теплее. Хотя она прекрасно могла раздеться сама, было приятно ощущать, как заботливые руки Ма расстегивают пояс на торжественном облачении. Некоторое время Ма трудилась молча. Затем, с видом человека, которому давно уже не дает покоя какая-то мысль, она произнесла:

— Генерал Оюан — не самый приятный человек.

— Ты ходила к нему? — Чжу стало интересно, чего Ма ожидала от этой встречи. Сама она с ним не виделась, у нее было сильное предчувствие, что не надо дразнить гусей. — Не принимай на свой счет. Я, конечно, испоганила ему настроение, как никто и никогда. Но он ведь вообще всегда такой. Не без причин. Однако сомневаюсь, что генерал был жизнерадостным ребенком до убийства родичей и кастрации.

Она добавила сердито:

— Однако же! Я удивлена, что ты не смогла его покорить; ты по душе всем.

— Я по душе тебе. — Ма стянула с Чжу платье и расправила его на стоячей вешалке, где оно обычно висело до утра и пугало Ма — но не Чжу, которая, вставая ночью по нужде, давным-давно выработала непрошибаемое равнодушие к призрачным силуэтам. — Многие меня всего лишь хотели.

Чжу мысленно пересчитала людей, которым Ма когда-либо была нужна. Жених мертв, отец мертв, друзья мертвы… Намекать на эту взаимосвязь жестоко. Вместо этого она пошутила:

— Когда стану Императором, это будет мой первый указ. Я законодательно обяжу всех любить тебя.

Ма не улыбнулась.

— Будь с ним осторожна, Юаньчжан.

Чжу вдруг подумалось, что Ма сама не своя после Бяньляна. Будто страх не покинул ее, хоть все и закончилось хорошо. Странно, насколько долго Ма не отпускает эхо эмоций. Сама Чжу могла испугаться, как любой человек, но испуг затем всегда трансформировался в иные чувства — удовлетворение, победное ликование, удовольствие — и потом ей было трудно вспомнить, на что похож страх. Иногда Чжу казалось, что она скользит по жизни, сбрасывая кожу, как змея.

— Тебе, наверное, это незнакомо, — произнесла Ма, когда они улеглись в кровать. — Бывает, мужчины смотрят на тебя по-особенному, потому что ты женщина, и они тебя ненавидят. Желают, но все равно ненавидят… А у генерала Оюана только ненависть. Мне казалось, он меня одним взглядом уничтожает.

Чжу никогда не была женщиной, но девочкой — да. Ей не привыкать к чужим взглядам, ненавидящим, презирающим ни за что. И все же…

— Уверена — разденься я перед ним, он не возненавидел бы меня больше, чем ненавидит сейчас: некуда! В любом случае не стоит беспокоиться. Гнев его, наверное, полыхает на десять тысяч чжанов в высоту, но, если я не дам ему воссоединиться со своим войском, чем он сможет навредить? А я не дам — пока он не окажется лицом к лицу с единственным человеком на свете, которого ненавидит больше, чем меня. — Внутри