Получается, S-типы делают мозг людей суперпластичным, способным на удивление хорошо усваивать и сохранять данные жизнью уроки. Недостаток такой пластичности? Опыт переживания стрессовых ситуаций с большей вероятностью научит ваш мозг тому, что в жизни много страха и что мир — место в целом опасное. Зато и обратное ваш мозг усвоит быстрее, если дать ему шанс.

Илейн Фокс подтверждает эту догадку. В ее исследованиях у людей с генами коротких типов действительно быстрее развивались не только негативные, но и позитивные искажения: «Если разом случатся несколько неприятностей, у вас быстрее разовьется негативное искажение, и потом оно будет только подкрепляться. Но с таким же успехом, если начать развивать позитивные искажения, люди с этим генотипом вероятнее сформируют позитивный образ мыслей», — рассказала мне Фокс.

Итак, мнения ученых сходятся: люди с коротким типом серотониновых транспортеров более уязвимы для долгосрочных эффектов стресса, но и положительный опыт они тоже усваивают быстро. Учитывая, сколько в моей жизни было тяжелых переживаний (развод родителей, когда мне было пять лет; смерть отца, когда я была тинейджером), я готова поспорить на деньги, что являюсь носителем гена короткого типа. Насчет Джолиона я не так уверена, но думаю, он, скорее всего, супержизнерадостный носитель гена длинного типа. Мы даже шутили: окажись мы оба носителями генов короткого типа, это стало бы комплиментом для его родителей и своего рода пощечиной для моих.

И генетический тест действительно выявил, что он — носитель генов SS-типа, а значит, его мозг быстро учится на жизненном опыте. Когда Джолион рассказывает о своем детстве, кажется, что ему по жизни очень повезло: никаких эмоциональных переворотов, никто из близких не умер, над ним никогда не издевались, он не подвергался жестокому обращению. Благодаря удачному сочетанию генетики и жизненного опыта он сделался невероятно устойчивым к любым взлетам и падениям, любому стрессу. И на жизнь он всегда смотрит оптимистично.

Я же, как оказалось, отношусь к 50 % людей, у которых гены частично короткого и частично среднего типа. По сути это значит, что чувствительность у моего мозга средняя: он не слишком устойчив к воздействиям, но и не самый чуткий на Земле.

Возможно, за меня опять говорит мой негативизм, но, по-моему, хуже просто не придумаешь. Копия гена короткого типа делает меня более склонной к формированию негативных когнитивных искажений в результате стрессов. Копия гена длинного типа делает мой мозг не самым пластичным — а значит, изменить то, что есть на данный момент, тоже окажется нелегко.

Пожалуй, сейчас самое время разобраться в том, что именно происходит в мозге, когда у человека появляются тревожные мысли. Это позволит предположить, что именно изменится, если я достигну поставленных целей. Оказывается, строение нервных цепей в этой области уже довольно подробно изучено — по крайней мере, в той степени, в которой мы вообще понимаем, что такое мысль. Однажды я попросила Герайнта Риза, выдающегося нейробиолога из Университетского колледжа Лондона, объяснить, что должно произойти в мозге, чтобы у нас в сознании появилась мысль. Я думала, что как крупный ученый он даст мне однозначный ответ. Но он сказал: «Мысль — это состояние сознания. Широко распространено мнение, что состояния сознания (содержание наших мыслей) коррелируют с состояниями нервной системы (происходящее в мозге), но как одно преобразовывается в другое, пока точно не известно».

Даже лучшие нейробиологи до сих пор не знают, каким образом активность мозга превращается в осознанные мысли, тревожные или спокойные. Цитата Эйнштейна, которая использована на сайте Герайнта Риза в качестве подзаголовка, по-моему, довольно точно это описывает: «Если бы мы знали, что делаем, это не называлось бы исследованием, не так ли?»

Но кое-что нам все же точно известно: чтобы мы начали бояться какого-либо стимула, должен активизироваться хотя бы один из наших органов чувств. Сенсорная информация постоянно поступает в расположенный в самом центре мозга таламус, который работает как панель управления, коммутатор-ретранслятор между органами чувств, корой головного мозга, миндалевидным телом и гиппокампом (который заведует сохранением информации и ее удалением из памяти).

Если вам встречается стимул, ранее помеченный как «опасный», об этом тут же узнает миндалевидное тело (по сути — охранная сигнализация мозга). Оно и переключает внимание на угрожающий объект и готовит организм к тому, чтобы «бить, бежать или замереть», — запускает быстрое сердцебиение, потеющие ладони и т. п. После об опасности сообщается коре головного мозга (которая отвечает за наше мышление). И лишь теперь ей предстоит придать ситуации смысл и перевести страх на уровень сознания.

Джозеф Леду, нейробиолог из Нью-Йоркского университета, один из первых описал эту нервную цепь — и с тех пор любую тревогу, от панических атак до самого незначительного напряжения, по умолчанию списывают на чрезмерную активность миндалевидного тела. Но мою склонность постоянно переживать она никогда не могла полностью объяснить (по крайней мере, не все присущие мне формы волнения). Скорее всего, именно миндалина ответственна за внезапное напряжение, которое я ощущаю, например, переходя дорогу с сыном. Но когда я о чем-то беспокоюсь — достойно ли выполнена моя работа, или сказала ли я что-то странное, — выброса адреналина в кровь не происходит, и сердце из груди не выскакивает. Такое волнение нарастает медленно, зарождается в мыслях и похоже на самоистязание — но никак не на примитивную, физиологическую реакцию «нужно-срочно-уносить-ноги».

Оказывается, сейчас Леду работает над выделением неуловимых отличий между страхом и тревогой — частично достижения в этой области описаны в его последней книге «Тревожные» (Anxious). Он говорит, что, хотя по происхождению эти эмоции очень близки, они все же отличаются. Отличается и их нейробиологическая основа. Страх — тот самый, с потением ладоней, — это телесная реакция на угрозу, которая имеет место прямо сейчас, возникла буквально у нас перед носом и может убить, если вовремя не отразить удар, не спастись бегством или не спрятаться. Эмоция страха возникает позже, когда включается мышление, которое работает несколько медленнее. С другой стороны, тревога и волнение не так тесно связаны с реальными угрозами — они скорее относятся к неуверенности: «что, если» и «когда» случится беда, и удастся ли с ней справиться.

Эксперименты показали, что повреждения миндалевидного тела вообще не влияют на такую самоистязательную тревогу, потому что за переживание неопределенности ответственно так называемое опорное ядро терминального тяжа (или BNST)‹‹6››. Они с миндалиной черпают информацию из разных источников. Если миндалевидное тело опирается на данные от органов чувств, BNST в основном обращается к областям мозга, связанным с памятью и другими когнитивными процессами. Иными словами, ему намного проще начать истерику из-за того, что существует исключительно у вас в голове.

BNST также управляет режимом гипербдительного мониторинга опасности, когда мы пытаемся следить за тем, что — может быть, кто знает, когда-нибудь — пойдет не так. Правда, благодаря этому режиму мозг действительно может быстрее среагировать, если случится что-то плохое. То есть, когда я схожу с ума от мысли, что мой сын может оказаться слишком близко от опасной дороги, даже когда он спокойно спит, завернувшись в одеяло, — я вроде как увеличиваю вероятность среагировать быстрее, если что-то плохое действительно случится. Но при этом я трачу много энергии на переживания о ситуациях, которые могут никогда не произойти и с которыми в любом случае наверняка справилось бы мое быстродействующее миндалевидное тело.