Увидев на диване синюю бархатную безрукавку, я положил член на место, снял сюртук, надел безрукавку и встал перед зеркалом. Тут вошел смотритель и сказал, что у него все готово. Я хотел снять безрукавку, принадлежавшую его жене, но эта одежка прилипла к моему телу и становилась все теснее, сковав меня так, что я уже не мог двигаться. Я вынужден был торчать там, где мне было не место. К тому же я стоял разутый, туфли куда-то подевались...

— Никогда не знаешь, — сказал князь Цёлестину, — попадешь ли ты туда, где ты есть. Я пытаюсь здесь увидеть все в общем и целом. Люди по отдельности, если взять данного человека с его судьбой, не интересуют меня. Его для меня просто нет на свете. Провидение надело на меня мешок и завязало его над головой. Ничего уже не прибавить, не изъять. Я больше не запишу в дневнике ни одной строчки, пусть графиня делает с ним что захочет. Она ничего не вычитает в нем. Я никогда не писал о себе, даже если и употреблял слово «Я». Когда мне кто-нибудь что-то рассказывал, я, в сущности, даже не слушал. Я сразу же сосредоточивался на том, какими вещами и образами каких вещей он оперирует, и отсюда делал вывод о том, что им движет, где его место, зачем он здесь, куда он пойдет. Лишь однажды после такого опыта я открыл глаза и забыл про поиск образа, который хотел видеть. Тогда я и увидел Розалию Ранц, а теперь ты все вымел вместе со сбритыми усами. Спрячь их, уложи несколько волосков в медальон на твоих часах.

Цёлестин вышел из комнаты. Из окна в коридоре он увидел графиню, которая шла с девочками по двору. Ему показалось, что после того, как стену очистили от поросли дикого винограда, двор стал голым и каким-то неживым. У входа в церковь темнела неглубокая впадина, окруженная насыпью из камней. Цёлестин направился к воротам заднего двора, черные кованые створки были открыты. В его обязанности входило закрывать ворота при наступлении сумерек. Какой-то молодой человек приближался к нему, поднимаясь по склону. Парень сказал, что его зовут Готфрид и он только что получил место в конторе имения. Он был обут в тяжелые ботинки, производившие вблизи замка впечатление чего-то чужеродного. Он спросил Целестина, не является ли он отцом Лукреции.

— Да, — ответил тот. — Вам тут будет нелегко, возможно, многое вы будете понимать превратно и ломать голову над необходимостью того, к чему мы здесь привыкли. Не исключено, что за это придется поплатиться здравым рассудком.

Цёлестин закрыл ворота перед носом у Готфрида. Услышав, как тот тихонько стучит по железу, Цёлестин подумал, что самый лучший ответ — молчание.

— Я иду к моим каплунам, — крикнул князь из окна, — ведь даже графиня занимается каким-то делом.

Фройляйн Шаумбергер сидела в своем кресле. Она была бонной господских детей.

Несмотря на то что дети давно уже выросли, она оставалась в прежнем статусе.

Ее воспитательная миссия заключалась в присутствии. Челядь, как правило, сторонилась ее. По большим праздникам Шаумбергер сидела за господским столом.

Еще в молодые годы она не знала сомнений на тот счет, как правильно строить жизнь. Она не пропускала ни одной мессы, усаживаясь на мягкую бархатную скамью, и своим присутствием существенно влияла на ход богослужения. Все знали, насколько привередлива фройляйн Шаумбергер.

Священник Иоганн Вагнер не мог не считаться с ее волей, которую она никогда не скрывала. Он то и дело косился на нее и оглашал желание своей прихожанки.

Порой создавалось впечатление, что она готова жить в церкви. Она ведала певческим репертуаром, сама выбирала песнопения и не терпела пропуска строф.

Во время мессы причетники брали на кухне у Марии Ноймайстер раскаленные угли и относили их в ризницу. Прежде чем вновь подойти к алтарю, они насыпали ладан в кадильницу с угольным жаром. Запах ладана был отрадой фройляйн.

Она умела улыбаться. Улыбкой Елены. Так ее называл лишь один человек. Это был домашний учитель Фауланд.

В голубой ванне сидел Алоис Фауланд. В стенных нишах лежали розовые губки. Одна из стен ванной была обтянута пестрой китайской тканью.

Елена сидела спиной к ванне. Елена читала пассаж из «Римской истории» Диона Кассия.

«И она некоторым образом уповала на сердце Цезаря».

У Алоиса тоже было детство. Его отец служил жандармом. У жандарма Фауланда имелась книга с изложением истории Пипина Короткого, мажордома, служившего основателем династии Каролингов. Неудивительно, что жандарм, будучи высоким мужчиной, видел особый знак в малорослости своего сына Алоиса, который в двадцать четыре года имел рост один метр шестьдесят сантиметров.

«Для этой цели у нее имелись воспламеняющиеся устройства, дабы сжечь свои сокровища» (Елена была целомудренна).

«А также аспиды и другие виды змей наготове, коих ядовитое действие она испытывала на других людях, желая видеть, какая смерть следует за укусом».

Елена знала, что Фашинг, сестра старухи Липп, прижила сыночка от барона по имени Понгратц — Макса Кошкодера. Аспид Понгратц сделал внезапный выпад. Горничная Фашинг не отбивалась. Совокупление совершалось под знаком большого змея. Барон Понгратц любил фразу из «Речи мертвого Христа с высот мироздания о том, что Бога нет»[9].

«Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю...»[10]«И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих[11].

Фашинг ничего не знала о змее.

«Цезарь, однако, пожелал прибрать ее сокровища и завладеть ею самой и в будущем выставить ее напоказ в триумфальном шествии».

Алоис выжал набухшую губку над головой. Струйки мыльной воды бежали по его телу. Елена слышала звук падающих капель. Она знала, как нежит кожу тепло воды.

«Потом царицу доставили в ее обычный дворец, не убавляя ни пышности свиты, ни почтительности услужения, дабы она пребывала в доброй надежде».

Алоис видел комнату Елены. Зарешеченные окна выходили во двор замка. Не исключено, что там как раз гуляла графиня. Потолок подпирали острые ребра сводов. Кресло, в котором сидела Елена, стояло на возвышении — у окна растрескавшийся пол заканчивался ступенью. Когда Алоис подходил к ступени и целовал Елене ручку, она смотрела на голубой занавес, скрывавший ее широкую кровать. Она отдернула занавес. И лишь в этот момент вспомнила о матери. Хозяйка под окном может в любой момент призвать к себе.

«Октавиан не мог отступить от своего замысла — пробудить в себе любовь и сострадание. Однако он не терял лица и, уставившись в пол, только и сказал: „Не унывай, царица“».