С ней такое случалось все чаще и чаще, она просыпалась, встревоженная тишиной, которую никак не назовешь мирной. Обычно она пристраивалась к Людовику, спавшему на боку, и, прильну в к нему всем телом, прикладывала руку к его груди, слушала медленное биение его сердца, замирала, стараясь уловить его дыхание, – наконец хоть какой-то звук. В такие минуты она полностью с ним примирялась, и это большое беспомощное тело казалось ей трогательным. Это скорее напоминало материнское чувство, чем влюбленность, но ей так хотелось увидеть его обезоруживающую улыбку. И она принимала множество прекрасных решений, обещала себе завтра же стать менее резкой, более терпимой. И знала, что не сдержит обещания.

Однако сегодня ночью, обнимая его, она остро почувствовала, что должна бежать. Эта мысль явилась как нечто само собой разумеющееся или даже хуже того – так, будто часть ее мозга медленно эту мысль вынашивала и теперь, воспользовавшись ее слабостью, заставила принять. В сознании все выстраивалось логично и без эмоций. Одни лишь мысли, следовавшие чередой. Они скоро умрут. Оба. Зима только начинается, а еды почти нет. Людовик болен физически, но главное – сломлен духовно. Все началось с круизного лайнера. А крушение вельбота его доконало. Он совершенно обессилел. Луиза не решалась высказать словами мысль, которая ею уже завладела: «Он ни на что не годен». У нее нет другого выхода, ей надо идти в одиночку искать эту научную станцию. В таком месте непременно должны быть запасы еды, а может, и средства связи. Тогда они струсили и не пошли, а теперь Людовик слишком слаб для такого путешествия. И вероятнее всего, он в любом случае не выживет. Она это чувствовала, она это знала. Она должна выжить. А значит – уйти. И все.

В следующую минуту ее охватил нестерпимый стыд. Она уйдет одна? Бросит его умирать? Он такой слабый. Неужели от их любви ничего не осталось, или – если не любви – неужели в ней не осталось ни капли сострадания? Неужели она превратилась в эгоистичное чудовище?

Луиза припомнила детские мечты. Никогда ни в одной из своих героических ролей она не покидала в беде вдов и сирот. Напротив – рискуя собственной жизнью, мчалась на помощь ближнему. А теперь готова совершить преступление, бросить человека умирать. И не просто какого-то человека, а любимого. Они не только лишились прежней благополучной жизни, страх уничтожил самое главное: ее чувства, ее человечность. Вот она как есть, без прикрас, одержимая единственным желанием – выжить, как те животные, которых видит каждый день.

По ее лицу текли слезы. Неужели Людовик этого не ощущает? Как бы ей хотелось, чтобы он обернулся, обнял ее, прошептал всего одно слово. Она не ждала ласки – достаточно одного слова, пусть невнятного, но она поймет, что он здесь, с ней, что он не сдался. Она сосредоточилась на этой мысли, призывая Людовика повернуться, надеясь усилием воли повлиять на судьбу.

Ничего не произошло, Людовик не шевелился. Лежал словно мертвый. А если он умрет – тогда, получается, это он ее бросит? И что с ней станет? Она представила, как сидит одна в этой хижине, как с каждым днем слабеет, огонь в печке гаснет, крысы обступают тесным кольцом…

Она глубоко, медленно дышала, стараясь успокоиться. Тише, тише… Это просто самый плохой час ночи, глухой час, когда черно на небе и на душе, час, когда все рушится. Луиза хорошо с ним знакома, ей часто приходилось с ним сражаться. Еще в детстве сколько раз она так просыпалась, уверенная в том, что не сможет ответить урок, что мама забудет про ее день рождения, а потом – что в горах выпадет слишком много снега, что Людовик больше не позвонит… Она убеждала себя, что все это – работа подсознания, что в ней пробудилась пещерная женщина, которая видит, как посреди ночи гаснет огонь, и опасается, что солнце наутро не взойдет.

Надо просто постараться снова уснуть, убаюкать себя, как ребенка, рассказать что-нибудь хорошее. Баю-бай… приятных тебе снов… Милая моя…

Она прижалась к Людовику, и ее замутило. От него воняло. От него несло кислятиной, смесью пота и застаревшей мочи, месяцами нестиранной одеждой, немытым телом. Она задохнулась от этого запаха – как же она раньше его никогда не замечала? От нее, по крайней мере, так мерзко пахнуть не должно. Она старается мыться каждый вечер. Людовик мог бы делать то же самое хотя бы ради нее. Ну вот, опять она завела ту же пластинку: он не прикладывает ни малейшего усилия, все держится на ней… А у нее нет больше сил тащить обоих, она не хочет делить с ним скудную пищу и не намерена дольше терпеть эту вонь поражения. Запах не врет, он теснее всего связан с инстинктами. Можно соврать жестом, словом и даже взглядом. Но запахом соврать нельзя. Животные, запахом сообщающие о своем страхе или вожделении, прекрасно это знают. И не по этой ли единственной причине люди во все времена старались избавиться от запаха, обливаясь духами и одеколонами?

Запах не врет. И этот ночной запах велит ей бежать, немедленно оттолкнуть Людовика.

В самые важные минуты человек всегда один, думала Луиза. Когда речь идет о жизни и смерти, когда надо принимать главные решения, другой ничего не значит. Она должна забыть о нем и просто жить. Это ее самое безусловное право, это ее долг по отношению к себе самой.

В комнате по-прежнему было тихо и темно, светился лишь красный глазок печки, в которой они постоянно поддерживали огонь. Сейчас ее очередь дежурить, так что Людовик не забеспокоится, если она встанет и будет шебуршать. Она взяла куртку и ботинки, один из хорошо наточенных ножей, после минутного колебания сунула в карман зажигалку. Ощупью нашла журнал, палочку для письма, чернила и свечу, которую зажгла, перед тем как подбросить в печку дров.

Выйдя в мастерскую, она нацарапала на листке бумаги:

Иду за помощью. Вернусь самое позднее через неделю.

Она не знала, правду ли написала в этой последней фразе, ей хотелось бы в это поверить или хотя бы притвориться.

Помешкав в нерешительности, приписала:

Береги себя, я тебя люблю.

В эту самую минуту она его не любила. Больше того, была совершенно к нему равнодушна, но она его пожалела. С ее уходом у него ничего не останется. И она бросила ему это слово, как подаяние.

Она уже не думала о Людовике, ей надо было сосредоточиться: бутылка вместо дорожной фляги, рюкзак с кошками и ледорубами… Внизу она отцепила четырех пингвинов, еще немного подумав, прихватила пятого. Остается пятнадцать, ее нельзя ни в чем обвинить. Но кто и в чем мог бы ее обвинить?

За дверью на нее набросился холод. Только вдохнула, и нос уже замерз. На мгновение ей захотелось вернуться, снова пристроиться рядом с ним. Нет, хватит тянуть. Просто представь, что покидаешь горный приют и впереди ждет восхождение.

Редкие кучевые облачка ползли мимо половинки луны, голубой снег поблескивал. Было достаточно светло, для того чтобы идти. Ни ветерка, ни звука, старая станция напоминала декорацию – мрачную, как работы Бюффе[12]. Всегда терпеть его не могла. Быстро развернувшись, Луиза двинулась по нетронутому снегу, проваливаясь выше щиколотки, запрещая себе думать о чем-нибудь, кроме дороги. Подняться по лощине, повернуть влево и поискать переход через первый ледник – тот, что с сухим озером. А там будет видно. Она вспомнила, что на картах обозначена цепочка бухт, разделенных ледниками. Ее цель в одной из этих бухт, но в которой? Она вслушивалась в легкий хруст наста, к шороху, с каким нога погружалась в рыхлый снег. Эти звуки завораживали, не давали задуматься, пожалеть о своем решении. Она прихватила несколько щепок, чтобы развести огонь, когда будет наверху, подобрала длинную жердь, чтобы прощупывать снег.