Мысль о великом курфюрсте была заимствована у профессора Ганса Дельбрюка[61]. Однако то, как Канарис перевел ее на нацистский язык, наводит на мысль, что адмирал, вероятно, хотел таким завуалированным способом высмеять нацистский режим или просто развеселить тех, кто будет читать эту книгу. Ну как иначе объяснить такие строки: «Стало быть, фронтовые солдаты мировой войны оказались поистине первыми национал-социалистами… Вермахт превратился в инструмент национал-социалистического волевого воспитания людей». Далее шли пассажи о необходимости отделить вермахт от парамилитаристских национал-социалистических формирований, чего, как подчеркнул Канарис, «добивается сам фюрер». И тут же говорится о том, что «нужно тесно сотрудничать с национал-социалистическим движением, что «создатель национал-социализма и наш Верховный главнокомандующий всегда остается солдатом… И, чем глубже мы ознакомимся с его мировоззрением, тем отчетливее поймем, что оно действительно является солдатским мировоззрением и мышлением… Мы достигнем цели и выполним свои задачи, если будем твердо верить в свою миссию солдата, как верит в победу партии наш фюрер и Верховный главнокомандующий»[62].

Можно предположить, что этими формулами Канарис намеревался припугнуть офицеров-ненацистов и отбить у них охоту критиковать порядки. Но, зная особый склад характера адмирала и его истинное отношение к нацизму и его системе, а также учитывая, что он не мог отказаться выполнить поручение, можно прийти к выводу, что здесь речь шла о весьма смелой мистификации. Такое объяснение станет еще очевиднее, если вспомнить об одном весьма характерном примере. Через несколько недель после оккупации Австрии, 12 апреля 1938 г., адмирал Канарис выступил с докладом перед офицерами абвера в Вене. Этот доклад был безупречен с нацистской точки зрения. В нем между прочим говорилось: «В разных странах о Германии бытуют мнения, согласно которым наш офицер якобы деградировал до уровня простого военного ремесленника. Этот плод высокомерного и неполноценного интеллекта предполагает, будто офицер может ограничить себя чисто военной сферой, только тактическим руководством и совершенствованием методов применения оружия, тогда как воспитание и мировоззрение можно свалить на политического комиссара. В красных армиях Испании и России именно это мировоззрение насаждается неукоснительно и с особой силой. О результатах говорить не имеет смысла. Однако в Германии, где большевизм тоже порезвился, дело не дошло до разрушения морали и дисциплины. И если сегодня вы столкнетесь с подобными взглядами и требованиями, действуйте безжалостно. Те, кого вы на этом поймаете, и есть откровенные или замаскированные большевики»[63]. В утвержденном партийными верхами варианте доклада последние слова, начиная с «О результатах…», отсутствовали. Это было, конечно, закодированное выступление с вполне очевидными намерениями.

Кто умел слушать и не был ослеплен режимом, должны были понять и понимали, на какое опасное развитие вермахта указывал Канарис. Он хотел предостеречь от этого, но в тогдашних условиях его предупреждение, выраженное эзоповым языком, не дало результата. Введение должности национал-социалистического оперативного офицера (нечто похожее на политкомиссара в Советской армии) во второй половине войны свидетельствовало о принятии вермахтом именно такого направления по воле Гитлера и Гиммлера. И оно должно было сохраниться до тех пор, пока после «окончательной победы» сам вермахт не будет превращен в войска СС.

То, что в течение почти 10 лет удерживало рядом диктатора и начальника абвера, было истинным «браком по расчету». Это обуславливалось тем, что Гитлер поначалу испытывал известную симпатию к прошедшему всю мировую войну морскому офицеру, овеянному к тому же славой Одиссея, и даже уважал его за неординарный интеллект. В то же время и шеф абвера научился искусно обращаться с Гитлером и даже в течение долгого времени оказывать на него определенное влияние. Чтобы как то «изогнуть» становившиеся иногда опасными или сомнительными планы диктатора, Канарис использовал три метода: он либо затягивал дело в надежде, что о нем забудут, либо пытался противопоставить ходу мыслей диктатора какие-то контраргументы, либо делал вид, что выполняет все порученное, но на самом деле не шевелил и пальцем. Даже когда у легковозбудимого диктатора наступали приступы ярости, а фельдмаршал Кейтель бледнел и присутствовавшие военные молчаливо топтались в страхе, Канарис спокойно выжидал момент спада гнева и чуть приглушенным голосом начинал разговор, переводя его на другую тему. И что же? В большинстве случаев буря, к удивлению всех, постепенно затихала.

Однако этот «брак по расчету» не мог быть продолжительным. Чем больше диктатор убеждался в своей абсолютной гениальности, недоступной всем другим государственным деятелям и военачальникам, тем меньше он считался с мнением советников. Уже в 1938 г. Канарис жаловался, что не может обращаться непосредственно к Гитлеру. «Если бы Кейтель допустил меня до него, — воскликнул он однажды в узком кругу своих помощников, — я бы сумел с ним столковаться»[64]. Лишь в крайне неотложных или неизбежных случаях удавалось ему добиться личного разговора с Гитлером, да и то неизменной «тенью» при этом были либо Кейтель, либо кто-то еще из сановников Третьего рейха. В конечном счете шефу абвера ничего не оставалось, как высказывать свои выводы по обстановке только перед офицерами своего управления.

Как начальник тайной военной службы он имел возможность больше, чем любой другой высший офицер, проникать в происходящее за кулисами Третьего рейха и во внешнем мире. Но именно это положение и эта возможность уже довольно рано поставили его перед роковым вопросом, должен ли он совершить сделку с совестью и стать подручным у того режима, который допускал и даже творил преступления, или поступить по совести и уйти с этого поста. Что было ему делать? Мог ли он покинуть свое ключевое положение как главы военной разведки и контрразведки в условиях, когда он не был уверен, что любой его преемник будет защищать эту службу от притязаний СД и гестапо? И не был ли он обязан и дальше обеспечивать защиту своим офицерам, особенно тем, кто вместе с ним вел навязанную борьбу против СС и СД? Может быть, и стоило выдерживать все то горькое и неблаговидное, с чем сталкивался абвер, ради Германии, однако в нормальных условиях он вряд ли стал бы это делать. Иными словами, Вильгельм Канарис все очевиднее вступал в конфликт между совестью и долгом и не видел из него реального выхода. И, оставаясь на своем посту, он чувствовал ответственность перед отечеством и даже перед человечеством и выполнял свои обязанности, несмотря на тяжелейшие душевные тяготы, до самой последней минуты.