Это поражение меня добило. Раздавленный, уничтоженный, пошатывающийся от голода среди пирующих, измученный и отчаявшийся, я зашагал прочь.

У выхода из залы обнаружился Ларт, жующий куриную ногу. По коридору отдалялись женский смех и шелест юбок.

— Браво, — сказал Легиар, запуская костью в угол.

Я почти заплакал.

Лил холодный, почти осенний дождь. Дорога размокла; измученный жеребец из конюшни герцога едва перебирал тяжёлыми, облепленными грязью копытами. Конь, по-видимому, знавал лучшие времена — его всадник, впрочем, тоже.

Покинув замок, Руал сначала метался, чтобы запутать погоню в ночном лесу, а дальше скакал, не разбирая дороги, всю ночь и половину следующего дня, задерживаясь только для того, чтобы напиться из придорожного колодца и напоить коня. Потом пришлось ненадолго остановиться — оба выбились из сил.

Руал торопился поскорее оказаться в безопасном отдалении от бешеного кабана, с которым был схож опозоренный герцог. Переночевав кое-как в мокром стогу и дав передышку лошади, он продолжил свой путь, который вернее было бы назвать бегством.

Дождь пошёл на рассвете и до вечера лил, не переставая. Жеребец оступился на скользкой выбоине и охромел.

До сих пор Руал старался избегать людских поселений, опасаясь, что их жители могут передать его в руки герцога. Теперь, по-видимому, деваться было некуда — конь хромал всё сильнее, а всадник два дня не держал во рту и маковой росинки. К тому же замок остался далеко позади — Руал надеялся, что погоня потеряла его след, да и владения герцога, в конце концов, не безграничны.

Поэтому, когда из стены дождя выступил вдруг уютный хуторок, обнесённый частоколом, Руал не стал сворачивать с дороги, как раньше. Конь оживился, почуяв жильё; Руал ободряюще похлопал его по шее и направился прямо к массивным воротам.

Ворота были заперты изнутри на засов. Руал отбил себе руки, прежде чем в ответ на его стук приоткрылось смотровое окошко и в нём замигал заспанный голубой глаз:

— Чего?

— Пустите на ночь честного и доброго путника, — сказал Руал, стараясь казаться как можно честнее и добрее.

Глаз обежал его с ног до головы, презрительно сощурился и спросил с неудовольствием:

— Сколько дашь?

У Руала не было за душой ни гроша, если не считать золотой статуэтки, тщательно запрятанной за пазуху. Поэтому он просительно улыбнулся и предложил:

— Я отработать могу.

Глаз моргнул, и смотровое окошко бесцеремонно захлопнулось.

— Погоди! — закричал испуганный Руал. — Погоди, поторгуемся!

Окошко приоткрылось опять, и владелец голубого глаза сообщил сквозь зубы:

— На базаре торгуются, ты, оборванец! А у нас хозяин бродяг всяких не держит!

— Позови хозяина, — сказал Руал быстро.

— Сейчас, — мрачно пообещал владелец глаза. — Только разгонюсь вот посильнее… А ну, пошёл отсюда!

Руал попытался придержать захлопывающееся окошко — его больно ударили по пальцам.

Жеребец переминался с ноги на ногу за Руаловой спиной.

— Плохо дело, — устало сказал ему Руал.

Дождь усилился. Понемногу сгущались сумерки. Руал прижался щекой к окошку, пытаясь по слуху определить — здесь несговорчивый обладатель голубого глаза или уже ушёл. Дождь заглушал все звуки, а щелей в воротах не было. Частокол вокруг поселения был высок и снабжён остриями по верхнему краю.

Руал снова заколотил в ворота — просто так, безнадёжно.

К его удивлению, вскоре во дворе послышались голоса, среди которых выделялся уже знакомый. Оконце распахнулось, и другой глаз, пронзительный, карий, упёрся Руалу в лицо.

— А вот собак спущу, — негромко пообещал хриплый бас.

В этот момент Руалов жеребец, не выдержав, ступил вперёд и горестно заржал.

Карий глаз перевёл свой буравящий взгляд с Руала на облепленного мокрой гривой, охромевшего красавца-коня, оценивающе прищурился:

— Твоя лошадь?

Руал кивнул.

— Где украл? — поинтересовались из-за ворот.

— Я не… — начал было похолодевший Руал, но владелец карего глаза перебил его:

— Отдай коня — и ночуй, пёс уж с тобой.

Растерявшись, Руал только покачал головой — нет, мол, не пойдёт.

— Тогда пошёл вон, — отрезали из-за ворот и окошко наполовину прикрылось.

Жеребец и Руал посмотрели друг на друга.

— Погодите, — хрипло сказал Ильмарранен. — Так и быть, согласен…

Окошко с готовностью распахнулось, а следом взвизгнул железный засов и ворота приоткрылись тоже:

— Вот и ладненько… Конь-то всё равно краденый, и хромой, чего жалеть…

Руал промолчал.

Голубой глаз принадлежал, оказывается, щуплому веснушчатому парню-работнику, прикрывающемуся от дождя куском рогожи. Обладателем карих глаз был сам хозяин фермы — невысокий плотный человек неопределённого возраста. На его зов явился ещё один работник — парнишка лет пятнадцати; он удивлённо покосился на Руала, взял из его рук уздечку и повёл коня вглубь двора, где темнели многочисленные пристройки. Хозяйство, по-видимому, было внушительных размеров и процветало.

Хозяин ещё раз оглядел Руала, хмыкнул каким-то своим мыслям и велел веснушчатому:

— Отведи… Скажи, пусть его накормят, ладно уж… — И добавил другим тоном: — Про жеребца ни слова, шкуру спущу…

Парень вздрогнул, а хозяин добавил, как ни в чём не бывало:

— Да приглядывай за этим, как бы ни стянул чего…

— Я не вор, — сказал Ильмарранен.

Хозяин снова хмыкнул:

— Ладно, иди…

И Руал пошёл через широкий двор, следуя за неприветливым щуплым парнем, который мрачно что-то бормотал и натягивал на голову свою рогожку.

Наконец добравшись до места, Руалов провожатый потянул тяжёлую дверь, из-за которой выбился клуб пара, и недовольно показал на неё Ильмарранену. Руал шагнул чрез порог — и очутился в сладостном царстве жилья, сухом и теплом.

В печке бушевал огонь, рядом возилась немолодая уже, но крепкая и опрятная толстуха. Она обернулась на скрип двери, подбоченилась и вопросительно глянула на веснушчатого. Тот буркнул:

— Прибился вот на ночь… Хозяин велел накормить…

— Отчего ж не накормить, — приветливо отозвалась толстуха, — только ноги пусть оботрёт, а то извозился по уши, — и она указала Руалу на скамейку у стены. Молодой работник вышел, по-прежнему сердито бормоча.

Руал вытер ноги о тряпку у входа, прошёл через кухню и сел, где было указано. Колени его едва сгибались, спину невыносимо ломило, желудок мучили голодные судороги — а он был счастлив. Счастлив, что можно сидеть, привалившись к тёплой бревенчатой стене, не шевелиться и просто смотреть на огонь.