Два дня спустя он, вывалив почту на кухонный стол в собачьей будке, начал готовить кофе. Пока кофе закипал, он зашел в спальню. Поначалу ему показалось, что это Марион лежит на кровати, но это был всего лишь ее кашемировый джемпер. (Всего лишь!) Пуговицы она оставила незастегнутыми, а длинные рукава были закинуты наверх, словно невидимая женщина в джемпере закинула за свою невидимую голову невидимые руки. Там, где пуговицы были расстегнуты, виднелся бюстгальтер; все это выглядело куда более соблазнительно, чем любые комбинации с ее одеждой, которые придумывал сам Эдди. Бюстгальтер был белым, как и трусики, положенные Марион именно туда, куда бы их положил и сам Эдди.

Текущая молодая мать Теда Коула тем летом 58-го года, миссис Вон, была маленькой, темноволосой, пугливой и диковатой на вид. В течение месяца Эдди видел ее только на рисунках Теда. А видел Эдди только те рисунки, для которых миссис Вон позировала со своим сыном — тоже маленьким, темноволосым и диковатым; Эдди не мог отделаться от мысли, что эта парочка может броситься на человека и покусать его. Миниатюрные черты миссис Вон и ее слишком молодежная, почти мужская стрижка не могли скрыть какую-то ожесточенность или, по крайней мере, неуравновешенность в характере молодой матери. И, глядя на ее сына, можно было подумать, что он сейчас плюнет или зашипит, как загнанный в угол кот; впрочем, может, он просто не любил позировать.

Когда миссис Вон впервые пришла позировать одна, ее движения (из машины в дом Коулов, а потом назад в машину) были в особенности пугливы. Они кидала взгляд в направлении любого звука, во все стороны, как животное, готовящееся отразить нападение. Миссис Вон опасалась, конечно же, появления Марион, но Эдди, который еще не знал, что миссис Вон позировала для ню (не говоря уже о том, что он — и Марион — на подушке в собачьей будке почуял сильный запах именно миссис Вон), ошибочно пришел к выводу, что эта маленькая женщина — психованная до безумия.

И потом, Эдди был слишком поглощен мыслями о Марион, чтобы обращать внимание на миссис Вон. Хотя Марион больше не повторяла своей проказы с созданием собственной копии, столь соблазнительно разлегшейся на кровати в съемном доме, собственные манипуляции Эдди с розовым кашемировым джемпером Марион, сохранявшим ее восхитительный запах, продолжали удовлетворять шестнадцатилетнего мальчишку в такой степени, какой он не знал никогда прежде.

Эдди О'Хара обитал в некоем мастурбационном раю. Ему бы следовало остаться там, ему бы следовало навсегда там поселиться. Потому что Эдди скоро предстояло узнать: если он и будет обладать Марион в большей степени, чем теперь, это не насытит его до конца. Но Марион держала их отношения в своей власти; если что-то еще и должно было случиться между ними, то это могло случиться только по ее инициативе.

Началось этого с того, что она пригласила его на обед. Она сама вела машину, не спросив, хочет ли он сесть за руль. К собственному удивлению, Эдди был благодарен отцу за то, что тот заставил его взять с собой рубашки, галстуки и пиджак «на все случаи жизни». Но, увидев его в этом традиционном экзетерском одеянии, Марион сказала ему, что он может оставить что-нибудь одно — галстук или пиджак, а в обоих нет необходимости. Ресторан в Ист-Гемптоне был не такой модный, как он предполагал, и он сразу же понял, что официанты видели здесь Марион далеко не в первый раз — они приносили ей вино (выпила она три бокала), даже не спрашивая.

Она оказалась разговорчивей, чем Эдди знал о ней прежде.

— Я уже была беременна Томасом, когда вышла замуж за Теда, а мне тогда было всего на год больше, чем тебе, — сказала она ему. (Она постоянно возвращалась к этой разнице в их возрасте.) — Когда ты родился, мне было двадцать три. Когда тебе будет столько, сколько мне теперь, мне будет шестьдесят два, — продолжала она. Два раза она упомянула о своем подарке ему — о розовом кашемировом джемпере. — Ну, как тебе понравился мой маленький сюрприз?

— Очень, — заикаясь, произнес он.

Быстро переменив тему, она сказала ему, что Тед на самом деле не бросил учебу в Гарварде. Его попросили взять академический отпуск…

— …в связи с «неисполнением обязанностей студента» — так, кажется, это называлось, — сказала Марион.

На каждом заднике в сведениях об авторе сообщалось, что Тед Коул бросил учебу в Гарварде. Эта полуправда явно доставляла ему удовольствие: из нее вытекало, что он был достаточно умен, чтобы поступить в Гарвард, и достаточно оригинален, чтобы бросить его.

— На самом же деле он просто был ленив, — сказала Марион. — Он никогда не хотел трудиться в поте лица. — Помолчав несколько секунд, она спросила у Эдди: — Ну а как тебе твоя работа?

— Особо-то мне делать нечего, — признался он ей.

— Да и как могло быть иначе, — ответила она. — Тед нанял тебя просто потому, что ему нужен водитель.

Марион еще не закончила школу, когда встретила Теда и забеременела. Но пока Томас и Тимоти подрастали, она заочно сдала школьные экзамены, а потом в различных студенческих городках Новой Англии слушала курсы лекций и за десять лет сумела получить образование, защитившись в университете Нью-Гемпшира в 1952 году — всего за год до гибели ее сыновей. Слушала она в основном курсы по истории и литературе, и в гораздо большем объеме, чем требовалось для получения степени; ее нежелание слушать другие обязательные курсы затянуло получение ею диплома.

— И вообще, — сказала она Эдди, — я хотела получить степень только потому, что ее не было у Теда.

Томас и Тимоти гордились тем, что она получила образование.

— Я как раз собиралась стать настоящей писательницей, и тут они погибли, — призналась Марион. — На этом с моим писательством было покончено.

— Вы были писательницей? — спросил ее Эдди. — И почему вы бросили писать?

Она сказала ему, что не может обращаться к своим сокровенным мыслям, когда все ее мысли только о гибели ее мальчиков; она не могла позволить своему воображению разыграться, потому что это игра непременно приводила ее к Томасу и Тимоти.

— А ведь раньше быть наедине со своими мыслями мне нравилось, — сказала она Эдди.

Марион сомневалась, что Теду когда-либо нравилось быть наедине с его мыслями. Поэтому-то все его рассказы такие короткие, и пишет он для детей. Вот почему он рисует, рисует и рисует.

Эдди, не отдавая себе отчета в том, как ему надоели гамбургеры, теперь налегал на еду.

— Даже любовь не может испортить аппетит шестнадцатилетнему мальчишке! — заметила Марион.

Эдди вспыхнул. Он ведь не должен был говорить, как любит ее. Ведь ей это не нравилось.

А потом она сказала ему, что, разложив для него на кровати свой кашемировый джемпер, а в особенности выбрав сопутствующие трусики и бюстгальтер и разместив их в надлежащих местах («для воображаемых действий», по ее формулировке), она вдруг поняла, что это ее первый созидательный порыв после смерти сыновей; еще это был первый и единственный момент того, что она назвала «чистым дурачеством». Предполагаемая чистота такого дурачества сомнительна, но Эдди никогда бы не осмелился оспаривать искренность намерений Марион; чувства его страдали: то, что для него было любовью, для нее — всего лишь дурачеством. Даже в шестнадцать лет ему бы следовало лучше прислушаться к ее предостережениям.