По пропавшим детям отслужили панихиду. Отец Тиберий стал так плох, что и стоял-то едва-едва. На службе он часто замирал, а очнувшись, смотрел тоскливо, будто видел в своем забытьи что-то печальное и неотвратимое.

Славко, брат Карла, из дома не выходил. Только один раз Леон видел его в окно. Маленький, бледный, с большими страшными глазами. Будто бы чуть светящимися в темноте. Или показалось?

Его мать появлялась на улице регулярно. Она ухаживала за мужем. Посещала церковные службы. Даже иногда улыбалась. Скромно, будто стыдясь своей улыбки. При этом женщина таяла на глазах, ссыхалась, худела. Ей пытались помочь те, кто еще сохранил какие-то чувства в этой отупляющей, воющей зимней ночи.

Через некоторое время она исчезла.

А еще через несколько дней к завыванию зверя прибавился еще один звук. Это отец Карла, безумный, заламывая руки, в одной холщовой рубахе, волок по снегу санки с мертвой женой. И выл, выл…

Рыть могилу в промерзшей земле не стали. Свезли на погост так. Спрятали в склеп и привалили дверь камнем.

Славко взял к себе отец Тиберий. Мальчишка помогал ему на службах и вроде бы выправился. Уже не смотрел так дико, по-звериному. Хотя никто не слышал от него и слова с тех пор, когда дети вернулись из леса. Вскоре в церковь перебрался и его отец. После смерти жены тихий, пугливый, он убирал снег на дорожках, что-то мастерил из дерева, подновлял стены. И молчал. Так же как его сын.

Его дом постепенно занесло снегом, крыша осела, провалилась. Будто и не было.

Однажды в деревню зашли волки. Никто не вышел, чтобы их прогнать. И казалось, звери ждали именно этого. Они разбрелись по улицам, осторожно ступая по свежему снегу и заглядывая в окна светящимися глазами.

Леон видел, как они принюхиваются к теплому воздуху из хлева. Слышал, как глухо рычат, слыша испуганное блеяние овец. Но выйти из дома не решился. Отец спал, уронив голову на руки. Мать сидела в сонном оцепенении. В доме было тихо, только потрескивали дрова в печи.

Волки были знаком. Страшным признаком того, что люди сдались. Перед зимой, смертью и зверем из Леса, которого на деле никто не видел, но зато слышал каждый. Своим воем он задул огонь в душах, выморозил их, лишил страсти, жажды к жизни. И волки чувствовали это.

Потому что больше всего животные боятся огня. Пламени костра или огня, горящего в сердце человека, не важно! А сейчас в деревне только пахло гарью…

Волки ушли утром. Но вернулись на следующую ночь. И снова ходили под окнами, подходя все ближе и ближе. Зло рычали. Метили заборы.

Солнце, точнее, тот его кусочек, что теперь поднимался над горизонтом, снова прогнало их. Но Леон знал – не надолго. Он осторожно вышел на улицу. Посмотрел на двор, испещренный следами крупных лап. Прошел в овин. Овцы испуганно жались к дальней стене. Корова, увидев его, замычала и опустила рога.

– Тихо, тихо… – Леон осторожно погладил буренку по пятнистому боку. – Тихо.

Кинул в ясли сена. Выкинул лопатой свежую лепешку. Проверил кур. Яиц не было.

Осмотрев двери, он обнаружил следы когтей. Волки всю ночь царапали створку. На свежем снегу лежали свежие щепки.

Крепкие звери. Сильные. Если прорвутся к скотине, всех зарежут.

В отчаянии он опустился на снег.

Что же делать?

Леон кинулся домой. К отцу. Но тот только ворчал что-то, отмахиваясь от сына.

– Папа!!! Папа!!! – кричал Леон. – Волки, папа!

– Дома сиди, – буркнул отец. – Нечего по улице шляться. Дома.

– Так овец же порежут, пап! Овец! И коровку…

– Скотина не человек. Дома сиди. Глядишь, обойдется.

Через хмель, через одурь прорывалось только одно, вбитое годами, поколениями, веками крестьянское – не суйся, хуже будет! Не суйся, терпи! Терпи и пройдет! Подождем!

Что нужно, чтобы крестьянин взялся за вилы? Что должно произойти? И не будет ли хуже от того? Не дело крестьянину воевать. Сунувшись в чужое и чуждое ему дело, человек земли и плуга теряет себя. И либо идет лиходействовать, либо пьет беспробудно, до помрачения рассудка. И чем крепче его разум, тем больше пьет. Чтобы не сгинуть совсем. И хоть как-то дождаться своего времени. Весны?..

Леон бессильно опустил руки. Он подпер двери в овин. Привалил изнутри колодой. Снаружи понатыкал в снег как мог крепко острых точеных кольев. Облил дверь водой. Застынет – будет скользкой. Затворил все ставни и приготовил вилы. Как и все мальчишки, он умел метать пращей камни и мог бы при удачном попадании ранить, а то и убить волка. Проломить ему голову или подбить лапу. Но это днем, с хорошего места. Ночь была временем волков. Даже и пробовать нечего.

Оставалось только запереться покрепче. И ждать.

Волки появились, как только солнце скрылось за горизонтом. Еще не успели растаять неверные зимние сумерки. Еще небо на западе не стряхнуло с себя багрянец. А звери уже вошли в деревню. Еще не как хозяева, но уже по-свойски, как на свою охотничью территорию.

В свете полной луны их можно было хорошо рассмотреть. Крупные. Поджарые. С длинными, хищными мордами и голодными цепкими глазами. Большая стая.

Они рассыпались по дворам в поисках еды. Нагло царапались в двери. Вставали на задние лапы, пытаясь подсунуть морду под ставни.

Леон, крепко сжав черенок вил, стоял в стылых сенях, со страхом глядя на дверь, которая дергалась и вздрагивала от царапающих ее лап. Волк снаружи рычал. Шумно принюхивался.

Дверь была крепкой. И Леон это знал. Большая, дубовая створка, тяжелая. Ее и человеку открыть не просто. А уж с кованым засовом и подавно.

Но в зимней ночи все выглядело таким хрупким, что казалось, волку нужно совсем чуть-чуть, чтобы ворваться в дом. Наброситься на оцепеневших людей! Впиться им в горло!

Чем может помешать им мальчик с вилами? Что может сделать он – маленький, слабый?

Но Леон все равно стоял в сенях, дрожа и сжимая кривой черенок. Позади была семья.

А когда пришло утро, волки уходить не стали. Зачем?

И под холодным, тусклым солнцем они лежали на снегу, высунув совсем по-собачьи длинные красные языки.

Может быть, так бы и занесло деревню равнодушным снегом. Засыпала бы зима по самые крыши, удавила, выжрала… И отвоевал бы Лес себе еще одну пядь земли. Перебрался через реку.

Если бы не безумный отец Карла. Ночью, пока спал священник, сумасшедший пробрался на колокольню. И как только первые лучи солнца осветили деревенские улицы, он ударил в колокол.

И тот забился, закричал как живой! Будто ждал этого. Вставай! Вставай! Быстрее! Беда! Вставай!

Отец Карла бил и бил в гулкую бронзу. Кричал что-то на своем безумном языке, мычал, дергал веревку, раздирая церковному колоколу звонкий рот.

Вставай! Вставай! Не спи! Вставай!