— Лучше бы я позвонил в «Афтонбладет».[19]

Бабах!

— Готов, готов, готов…

Фредрик Уннинг смотрит на них.

— Ты знал его? — спрашивает Малин.

— Нет. Совершенно. Ничего, кроме его прозвища и того, что он вонял мочой.

— Больше тебе нечего сказать нам?

Фредрик Уннинг колеблется. И перед тем как он снова обращает взгляд на экран, бешено дергая джойстик взад-вперед, Малин вдруг замечает испуг, мелькнувший в его глазах.

— Нет, — отвечает Фредрик Уннинг.

«Ты что-то знаешь, — догадывается Малин, — о том, зачем мы здесь, о том, что произошло».

— Ты уверен, что больше ничего не хочешь нам сказать?

Фредрик Уннинг качает головой:

— Нет, бабок не дают, ни черта…

Красная ящерица роняет гигантский серый камень на голову монстра, похожего на доктора Халка.[20]

Третий в списке — пастор общины пятидесятников Свен Гарплёв, сорока семи лет. Проживает в типовой новостройке на другом берегу реки Мутала, на окраине Юнгсбру. Белый кирпич, белые деревья, белые углы. Белое на белом, словно этот цвет может отпугнуть греховные помыслы. По дороге сюда они проезжали шоколадную фабрику, гофрированная крыша которой была похожа на неуклюжего сахарного змея, а труба так и источала обещания сладкой жизни.

— Там, внутри, делают шоколадное печенье, — сказал Зак.

— Ради этого возвращаться сюда не стоит, — ответила Малин.

Они торопятся, и все же Ингрид, жена пастора, предлагает им кофе. И вот они сидят вчетвером на зеленом кожаном диване в белой гостиной и угощаются печеньем домашнего приготовления, семи сортов.

Жирная выпечка — как раз то, что нужно Малин.

Хозяйка сидит молча, говорит ее муж:

— Вчера у меня была служба, но прихожанам пришлось подождать. Этим делом надо было заняться в первую очередь. Ожидание молитвы никогда не бывает слишком долгим. Ингрид, ты согласна?

Женщина наклоняет голову, потом кивает на блюдце с печеньем.

Малин и Зак берут еще по одному.

— Это была беспокойная душа, вне всякого сомнения. Господь любит таких по-своему. Как-то раз мы говорили о нем с прихожанами, и кто-то, не помню кто, назвал его имя. Он очень одинок, решили мы. Он должен прийти к Иисусу.

— Вы когда-нибудь говорили с ним?

— Простите?

— Вы приглашали его в церковь?

— Нет, это, я думаю, никому не приходило в голову. Наши двери открыты для всех, но для таких, как мне кажется, чуточку шире. Так я вам скажу.

А теперь они стоят перед дверью некоего Конни Дюренеса, тридцати девяти лет, проживающего в квартире на Клоеттавеген, сразу за футбольным полем. Дверь открывается спустя пару секунд после звонка.

— Я слышал, как вы пришли.

В квартире полно игрушек, они повсюду. Пластмасса ярких расцветок.

— Дети, — говорит Конни Дюренес. — В эти выходные они у своей мамы. Мы в разводе. Но в другое время они всегда со мной. Даже удивительно, как мне их не хватает. Я пытался подольше поспать сегодня утром, но проснулся как обычно. Я был в Сети. Хотите кофе?

— Мы уже пили, не надо. Тем не менее спасибо, — отвечает Малин. — Вы уверены, что на снимке именно Бенгт?

— Да, несомненно.

— Вы знали его? — спрашивает Зак.

— Нет, однако он все же был частью моей жизни.

Конни Дюренес идет к балконной двери, кивает, приглашая их за собой:

— Видите заграждение и вон ту ленточку? Он часто караулил там во время домашних матчей «Юнгсбру ИФ», ждал мячей. В проливной дождь, холод или летнюю жару — не имело значения. Он был там всегда, иногда и зимой. И смотрел на пустую площадку. Он тосковал, конечно. Это выглядело так, будто он нашел в жизни свое дело, свое место на земле. Если мяч перелетал через ограду, он бежал за ним. Так вот бежал и бежал, значит… трусил, скорее. А потом бросал мяч обратно. А люди на трибунах смеялись. Без сомнения, это выглядело смешно. Только у меня смех застревал в горле.

Малин смотрит на ограду, белую от изморози, крытые трибуны и здание клуба на заднем плане.

— Как-то раз мне пришло в голову, не пригласить ли его на чашку кофе, — продолжает Конни Дюренес. — Да что теперь вспоминать…

— Похоже, он был очень одинок. Было бы хорошо, если бы вы его пригласили, — говорит Малин.

Конни Дюренес кивает, как будто хочет что-то добавить, но молчит.

— Больше вы ничего о нем не знаете? — спрашивает Малин.

— И да и нет. Ходили разные слухи.

— Слухи?

— Да, что его отец был сумасшедшим. Что у них был дом и как-то раз Бенгт рубанул своего отца топором по голове.

— Топором по голове?

— Да, как будто.

Вот за что ухватился бы Даниэль Хёгфельдт!

— Мало ли что болтали? Это будто бы произошло лет двадцать назад или даже больше. Он был не таким. У него были добрые глаза, я замечал это даже отсюда. Хотя на фотографиях на сайте этого не видно.

Малин стоит у ограды и смотрит на футбольное поле. Перед ней серо-белый квадрат, а за ним совсем серое здание школы. Слева клуб — вытянутая постройка все того же кирпично-красного цвета, с бетонной лестницей перед зеленой дверью. Ларек со сладостями с логотипом «Клоетты».

Малин принюхивается — как будто слегка пахнет какао.

За ларьком теннисный зал — храм благородного спорта.

Она держится за ограду. Сквозь тонкие шерстяные перчатки ощущает не холод металла, а угловатую, безжизненную проволоку. Малин дергает ее, закрывает глаза и видит зелень, вдыхает запах свежескошенной травы. Чувствует повисшее в воздухе нетерпение: когда же наконец первый состав команды выйдет на поле, подбадриваемый криками восьми-, девяти- и десятилетних болельщиков и пенсионеров, запасшихся термосами с кофе. И вот ты, Мяченосец, одинокий за этой оградой, снаружи…

Откуда это одиночество?

Топором по голове.

Мы отыщем твое имя в старых архивах, оно, конечно же, всплывет где-нибудь. В архивах работают такие аккуратные, старательные дамы, мы обязательно найдем тебя и познакомимся поближе. Будь уверен.

Малин поднимает руки. Она стоит так, будто ловит мяч, пока наконец не делается тяжелой и неуклюжей, так что ее начинает клонить куда-то вбок. «Они смеялись над тобой, — думает она. — Над твоими неуклюжими попытками поймать мяч, стать частью тех незначительных событий, переживаний, происшествий, которые и зовутся жизнью в таком маленьком поселке. Едва ли они понимали, что ты один из них, что это ты делаешь этот поселок тем, что он есть. Ты постоянно присутствовал в жизни многих, видимый и невидимый, знакомый и незнакомый, ходячая печальная шутка, придающая изюминку их беспросветной повседневности.