Я смотрю, как там Джесс. Сидит в тенечке, с книгой на коленях, но глаза у нее закрыты. Она кажется такой хрупкой и уязвимой, что я невольно отвожу взгляд.

– Боже, – произносит Кирин, и голос у нее расстроенный.

Мы с Джесс поворачиваемся к ней.

– Что-то с детьми?.. – спрашиваю я. Может, ей пришла эсэмэска от Нельсона?

Она качает головой:

– Самолет разбился. В Египте. Никто не выжил. – Лицо у нее делается печальным. – На борту было двести пятьдесят человек, включая экипаж.

– Ужас какой, – говорю я. Жуткая новость.

– Не надо про это. – Джесс вздрагивает. – Не могу выносить такие разговоры.

Мой телефон лежит на столике экраном вверх, и я переворачиваю его экраном вниз.

– Не буду смотреть в телефон до конца дня. В этом есть что-то неправильное: я веселюсь, а другие скорбят.

– В мире всегда кто-нибудь да скорбит, – замечает Кирин.

– Я знаю. Но когда самолет разбивается… Это просто рвет сердце.

– Слушай, а кто-нибудь из твоих коллег придет на праздник? – спрашивает Джесс. Я знаю, что она просто хочет поскорей сменить тему: я ей уже говорила, что придет.

– Да. Причем, по-моему, все.

– Ого, – восхищается Кирин.

– Я вообще не думала, что кто-нибудь придет, но собираются все.

– Ну так же всегда бывает, правда? – говорит Кирин. – Затеваешь праздник, начинаешь с друзей и родных, потом хочешь позвать соседей и тех, с кем работаешь, список все растет, растет… Тут как с нашей свадьбой – в конце концов пришло две сотни гостей, целая толпа.

– Самое лучшее в сегодняшнем вечере, – замечаю я, – то, что, в отличие от свадеб, я пригласила только тех, кого действительно хочу видеть.

Нет-нет, мысленно добавляю я. Есть один человек, который в принципе мог бы испортить мне весь вечер. Но только если я позволю.

Я поворачиваюсь лицом к солнцу. Прежде чем я «опозорила» их, родители возили меня в очень милые отели, но в таком роскошном я еще не бывала. В те времена я не отдавала себе отчет в том, как мне повезло иметь вполне обеспеченных родителей. С тех пор я часто задумывалась: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не залетела, если бы я и дальше шла по той дорожке, которую наметили для меня отец с матерью? Они хотели, чтобы я изучала медицину, и я бы с радостью подчинилась их желанию. Так что сейчас я была бы врачом. Возможно, замужем за коллегой-доктором. Возможно, у меня было бы больше детей. Летний домик где-нибудь за границей, чтобы проводить там отпуска. Существование, которое, поскольку мои родители наверняка играли бы в нем огромную роль, следовало бы назвать лишь существованием, а не настоящей жизнью. Вряд ли оно было бы таким же счастливым, как моя нынешняя жизнь, по крайней мере, я совершенно не могу этого себе представить. Они навязывали бы мне ритуал еженедельных ланчей после посещения церкви, на Рождество мы непременно гостили бы у них в доме, с его рюшечками и подушечками, с его вечными правилами и установлениями: не смей ставить локти на стол, не смей класть ноги на кресло, не смей валяться в постели после девяти утра, не сутулься, не смотри по телевизору ничего кроме Би-би-си-2. Мне повезло – удалось из всего этого вырваться, вернее, нам повезло. Если бы мои родители приняли Адама и Джоша, смирились с их присутствием в моей жизни, мы поневоле чувствовали бы себя у них в долгу – постоянно, всегда, без конца. Нас связывали бы с ними удушающие узы благодарности, родственных обязательств и тому подобного.

– Как жалко, что Марни сегодня вечером с нами не будет, – сочувственно говорит Джесс. – Моей Клео очень ее не хватает. Они с детства обсуждали этот твой праздник, гадали, какими они станут в девятнадцать лет.

– И придумывали платья, которые они наденут. – Я улыбаюсь при этом воспоминании. – Я тоже. Я часто думала: «В день моего праздника Джошу будет уже двадцать два, а Марни – девятнадцать». И я не могла себе представить, как они будут выглядеть и вообще какими они станут, чем они будут заниматься и так далее. Две неизвестных величины. Но я никогда не сомневалась, что они там будут – на моей вечеринке.

Тут я отчетливо понимаю: да, за все эти годы я столько раз воображала себе этот праздник – и мне никогда не приходило в голову, что Марни не примет в нем участие, что ее может не быть с нами.

Или что я не захочу, чтобы она с нами была.

– А Клео не против того, чтобы прийти? – спрашиваю я у Джесс. – Раз Марни не будет.

– Не беспокойся, она ни за что не пропустит твой праздник. – Джесс внимательно смотрит на меня. – Кстати о Марни. Тут Клео хочет устроить ей вечеринку-сюрприз, в ближайшие выходные после ее возвращения. Пригласить всех их друзей. Она просила меня узнать, не возражаешь ли ты.

Горло у меня сжимается. Мне удается выговорить:

– Очень мило с ее стороны.

– Это будут первые выходные июля. Вы ничего на эти дни не запланировали?

– Нет, – отвечаю я. Потому что в своих мыслях я добиралась только до того дня, когда Марни приедет. Мое сознание отказывается идти дальше, оно пока к этому не готово. Последствия ее возвращения будут колоссальными, и заглянуть дальше я просто не в состоянии.

– Мы тоже в эти дни свободны, – замечает Кирин. – Ух ты, еще одна вечеринка, которой можно ждать с нетерпением! Шикарно!

– Не думаю, что нас на нее позовут, – возражаю я со смехом.

– Тогда вы все заявитесь ко мне, устроим собственную!

Я улыбаюсь Кирин, хотя точно знаю – ничего такого не будет. И это знание наполняет меня отчаянием и печалью. А как насчет всего прочего, что мы, все шестеро, так любили делать вместе? Как насчет Рождества? Мне нужно, чтобы каждое мое Рождество наполняли люди, любовь, смех, потому что именно в эти дни я острее всего чувствую родительское отторжение. Вообще-то непонятно, почему так происходит: с семейством Адама мне всегда было приятнее отмечать Рождество, чем когда я отмечала его с собственными родителями, еще до того, как в моей жизни появился Адам. Но стоит мне открыть глаза рождественским утром, как внутри меня словно бы отверзается громадная дыра, которую не в силах заполнить никто – даже Адам, Джош, Марни и все мои друзья.

Мне пришлось свыкнуться с чувством покинутости в наши первые годы с Адамом. Он столько раз покидал меня – теперь кажется чудом, что мы все-таки пережили то время и не расстались. Моя обида никуда не делась, хоть я и не собираюсь ему об этом говорить. Он так старался загладить свою вину, он будет страшно огорчен, если узнает, как я по-прежнему переживаю все это. Как все это на меня по-прежнему действует, по ночам словно бы подкрадываясь ко мне. Обида до сих пор грызет меня. Обида на него – за все, через что он заставил меня пройти.

Когда он ушел в первый раз, я не сомневалась, что он попал в аварию или что его убили. Я так и видела его тело, избитое, переломанное, в каком-нибудь кювете, я представляла себе, как вот-вот постучат в дверь, явятся двое полицейских, мужчина и женщина, встанут на пороге. Он не сказал, куда идет, и я подумала, что он просто пошел по магазинам. В тот вечер он так и не вернулся, и я решила, что он заехал к Нельсону, вздумал у него переночевать. Я рассердилась, что он мне не позвонил, и с ума сходила от беспокойства. Ни у меня, ни у него не было мобильного, в девяносто седьмом году они стоили слишком дорого, по крайней мере для нас, и я никак не могла с ним связаться, чтобы выяснить, где он.