Вскоре мы получили приказ следовать в Д[анциг]. Это был самый удобный момент для побега, все больше и больше народу выбирали этот путь и бесследно исчезали. Старый проверенный способ попасть домой — самострел, но он теперь не срабатывал, каждый такой случай тщательно расследовали, после чего строжайше наказывали. Однажды вечером мы готовились выступить, принимая все необходимые меры для скрытного передвижения ночью — обертывали конские копыта и колеса телег тряпьем, закрепляли ношу, чтобы не звякала.

К линии фронта был послан передовой отряд из 4 человек, у каждого имелся длинный шест, при помощи которого они проверяли большие дорожные участки на наличие ям или воронок. За ними следовал человек с компасом, колонны солдат и вещевой обоз. Вооружившись сразу двумя автоматами, я обеспечивал прикрытие с тыла.

Позади нас прогремели выстрелы. На наше счастье, русские стреляли просто для острастки, ведя беспокоящий огонь, и пули вреда не причиняли. Мы увеличили темп. Те из нас, кто шел сзади, долгое время не могли докричаться до остальных, наконец перед нами притормозила одна повозка, затем вторая. Двое наших были ранены. Они были в крови, стонали, но повозки продолжали следовать дальше. Я дал несколько свистков, попытался сигнализировать и светом карманного фонаря, рискуя, что нас обнаружат. Наконец водители поняли, в чем дело, и все же остановились.

Подоспел доктор и осмотрел обоих раненых. Их перенесли на повозки, и мы снова, как можно быстрее, отправились в дорогу. Мне показалось, будто бабочка коснулась моей шеи. Дотронувшись до шеи, я почувствовал, что ворот расстегнут: мне снова повезло. Русские опять начали обстрел, на этот раз выстрелы следовали один за другим. Взрывы гремели совсем рядом, но мы упорно продолжали идти в темноте.

Компасу не всегда можно было довериться; идя позади всех, мы могли ориентироваться только по непрерывному постукиванию шестов впереди. Мы явно не одни следовали в этом направлении, откуда-то рядом постоянно доносился шум. Может, русская разведка? С каждой минутой усиливалось чувство, что нас вот-вот атакуют.

Я окликнул кого-то, так и не различив в темноте, кто это был. Мне ответили сразу несколько голосов. Оказалось, это пятеро солдат, они, бранясь, тащили за собой сани и были рады наконец найти своих и выяснить, куда попали. Они шли уже несколько часов, но, как оказалось, почти все это время ходили по кругу. Им приказали доставить в безопасное место владелицу имения с ребенком и еще двух детей младше 5 лет, малыши сидели в санях. Одну из их лошадей ранило шрапнелью, а вторая повредила ногу.

И теперь они надеялись, что смогут спихнуть досадную «ношу» на нас, а сами быстренько уберутся подальше. Я уговорил их присоединиться к колонне и тянуть сани дальше. Двое детей беспрестанно плакали, а мать, похоже, была или глухой или вовсе умерла. Я так не смог ничего разглядеть среди шкур и одеял. На рассвете крики прекратились. Я всю ночь не спускал глаз с этих жалких негодяев-солдат, держа их на расстоянии пистолетного выстрела, потом мы вышли к отмели, и в спешке мне оставалось только пожелать несчастной женщине всего хорошего. Но она уже умерла, как и двое детей, которые были с ней.

Уже развиднелось, и я решил все же осмотреть свою правую ногу. Уже довольно долго я ощущал в ней сильное жжение. В ботинке зияли две дыры, мизинец торчал наружу, и я разглядел запекшуюся кровь. Куртка и штаны были исполосованы вдоль и поперек, как будто я продирался сквозь колючую проволоку.

На косе были видны следы недавней военной операции — именно здесь мы увидели первых повешенных, мужчин и женщин, тела их покачивались на деревьях. Их «преступления» были перечислены на висевших у них на груди кусках картона. Вначале было дико смотреть на них, но некоторое время спустя, когда среди повешенных стали попадаться и солдаты всех рангов, мы привыкли и уже не глазели на этих несчастных. Всех нас мучил один и тот же вопрос — почему хорошо подготовленные, опытные солдаты не оказывали врагу сопротивления? Неужели эти люди лишились рассудка или сил? Почему ни один армейский командир не пожелал уберечь нас от гибели? Почему никто не прикончил безумца, стоявшего у руля нашей страны?

В домиках курортного города К[ахльберга; Крыница Морска] ютились толпы беженцев. Мясникам и пекарям запрещали продавать продукты в долг, и люди изнемогали от голода. Когда мы снова отправились в путь, по другую сторону дороги увидели в придорожных канавах тела умерших от голода и холода беженцев. Часть их продолжала двигаться по дороге. Некоторые шли налегке, даже без багажа, в лохмотьях, кое-кто и босиком, с трудом передвигая обмороженные ноги. Другие метр за метром ползли вместе с семьями на драндулетах, когда-то бывших машинами. А потом нам попались с важными шишками и разряженными в пух и прах шлюхами машины командиров вермахта, куда на ходу подсаживали женщин и девушек. Следовало, конечно, дать пару очередей по колесам, но никто не решался — как-никак за такое можно было запросто угодить под военно-полевой суд, а те не церемонились, все сводилось к тому, чтобы как можно быстрее подыскать подходящее дерево с крепкими ветками.

На целую ночь и весь последующий день нашим пристанищем стал печально известный концлагерь Ш[туттхоф; Штутово]. Здесь тоже кишели беженцы и части вермахта. Эсэсовское командование лагеря вместе с заключенными давно переправили на запад. Пока я в административном корпусе договаривался о нашем размещении, женщина-беженка молча положила на стол начальника лагеря узел, завернутый в тряпье. И тут же безмолвно отошла в сторону. Секретарша отпихнула узел, и женщина трясущимися руками забрала сверток и исчезла с ним в соседнем помещении. Как пояснила секретарша, это был умерший ребенок женщины. И, по ее словам, этот случай был далеко не единственный.

Нам не хотелось оставаться в переполненном и зловонном бараке, где сушилась одежда, промывали и обрабатывали раны и обморожения, где непрерывно кричали и плакали дети и женщины. Даже насквозь промороженный самолетный ангар, и тот показался нам чуть ли не раем в сравнении с вонючим бараком.

В Д[анциге] царила обычная суматоха большого города. Поразительно, но здесь все выглядело совсем как в мирное время. Люди глазели на нас, будто на диковинных животных из зоопарка. Неужели здесь никто ничего не понимал? Неужели они все здесь свихнулись? Неужели русские на самом деле всего в 30 километрах отсюда? А здесь никто даже не произносил слова «бежать».

Пройдет совсем немного времени, и этот красивейший город, вероятно, и ставший причиной войны,[60]будет буквально стерт с лица земли. Нельзя описать словами, что творилось на переполненном беженцами пароходе KdF[61]«W. Gustloff[62]», когда он то ли напоролся на мину, то ли стал жертвой торпеды. Но жители Д[анцига] все еще не верили, что существует какая-то угроза их жизни, ведь пропаганда лгала напропалую, уверяя всех в обратном.