— Как называется место, о котором ты лепетала, когда так упорно старалась не поддаться страсти и уклониться от любовных объятий? То место, которое описывается в «Орлиных годах»?

— Бенхойл.

— Хочешь туда поехать?

— Но это невозможно.

— А почему бы и нет?

— Это же не гостиница. Мы не знакомы с людьми, которые там живут.

— Я знаком. Виктория, святая простота.

— Что ты хочешь сказать?

— Я знаком с Родди Данбитом. Мы встретились два года назад. Сидели рядом на одном из унылых обедов, устроенных телевидением в честь получавших премии писателей. Он был награжден за его последнюю книгу, а мне вручили пустяковую статуэтку за телесценарий о Севилье. Но не в этом дело. Главное, мы сидели там в окружении безмозглых старлеток и алчных, как акулы, агентов и радовались тому, что судьба свела нас вместе. К концу вечера мы уже были друзья до гроба, и он изо всех сил приглашал меня в Бенхойл. До сих пор я еще не воспользовался его приглашением, так что, если хочешь, мы вполне можем поехать к нему в гости.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Ты уверен, что это были не пустые слова, которые люди говорят друг другу после приятного вечера, а потом начисто забывают или даже жалеют о сказанном до конца жизни?

— Нет-нет, он не из тех, кто бросает слова на ветер. Он даже дал мне свою визитную карточку этаким старомодным манером. Я могу найти его телефон и позвонить.

— Ты думаешь, он вспомнит тебя?

— Конечно, вспомнит. Я скажу, что хотел бы приехать к нему погостить на несколько дней с женой и ребенком.

— Не кажется ли тебе, что гостей получится слишком много? Да, к тому же, я тебе не жена.

— Тогда я скажу, что еду с любовницей и ребенком. Он будет в восторге. В нем есть что-то раблезианское. Он тебе понравится. Он очень толстый и всегда чрезмерно, но вежливо навеселе. Во всяком случае, так было в тот вечер к концу обеда. Но даже в пьяном состоянии Родди Данбит в десять раз обаятельнее, чем большинство мужчин, трезвых как стеклышко.

— Сазерленд далеко, и ехать туда придется долго.

Оливер воткнул сигарету в пепельницу и потушил ее. Он снова перегнулся через Викторию и поставил пепельницу на пол. Она почувствовала, что улыбается в темноте, и сказала:

— Ты знаешь, я думаю, что с гораздо большим удовольствием поеду в Бенхойл, чем куда бы то ни было.

— Ты забыла еще кое-что упомянуть. Ты едешь в Бенхойл со мной.

— И Томасом.

— Ты едешь в Бенхойл со мной и Томасом.

— Ничего лучше я и вообразить не могу.

Оливер нежно положил руку ей на живот; медленно-медленно его рука заскользила вверх по ее телу, а потом легла на маленькую обнаженную грудь.

— А я могу, — сказал он.

В середине февраля пришли зимние холода. На Рождество было солнечно, а в Новый год тихо и тепло, и все последующие зимние дни текли медленно и безбурно, с небольшими дождями и легкими морозцами. «Наверное, нам повезет», — говорили не очень сведущие люди, однако пастухи и фермеры с гор, умудренные опытом, думали иначе. Они приглядывались к небу, принюхивались к ветру и знали, что худшее еще впереди. Зима просто притаилась. Она выжидала.

Настоящие морозы грянули в начале месяца. После этого пошел снег, затем подули штормовые ветра. «Пришли прямо с Урала», — говорил Родди Данбит, прислушиваясь к завыванию пронизывающего ветра с моря. Море стало серым, свирепым и мрачным, как аспидно-серый мокрый шифер; волны прибоя с белыми гребнями набегали на песчаный берег Кригана и оставляли длинную полосу самого разного мусора: старые коробки из-под рыбы, порванные сети, спутанные веревки, пластиковые бутылки из-под моющих средств, резиновые покрышки и даже изуродованные башмаки.

Холмы стояли, укутанные белой пеленой снега, вершины их терялись во мгле бушующего в небе бурана. Снег несся из всех долин и полей и оседал на землю, образуя высокие сугробы, которые блокировали узкие дороги. Овцы в своих тяжелых зимних шубах еще могли переносить такой буран, но коровы искали спасения в углах загонов, сложенных из камня, и фермеры дважды в день подвозили туда корм на тракторах.

Привыкшие к суровым зимам местные жители ожидали их каждый год и воспринимали как неизбежное зло. Обитатели небольших ферм и отдаленных коттеджей на малых холмах на время оказывались полностью отрезанными от мира. Но за толстыми стенами домов и с внушительными запасами торфяных брикетов зимняя стужа была не страшна, тем более что в каждом доме всегда было вдоволь овсянки и корма для скота. Жизнь продолжалась. Красный почтовый фургон ежедневно объезжал горные долины, крепкого телосложения домохозяйки в резиновых сапогах и трех шерстяных кофтах выходили из дома покормить кур и вывесить белье на леденящем ветру.

Итак, было воскресенье.

Господь — Пастырь мой;

Я ни в чем не буду нуждаться:

Он покоит меня на злачных пажитях…

Трубы отопления в церкви были чуть теплыми, сквозняк — продирающим до костей. Прихожане — из-за непогоды их было совсем немного — громко пели последний псалом заутрени, а их голоса заглушал бушующий за окнами ветер.

Джок Данбит, стоя один в специально отведенном для обитателей Бенхойла месте, держал Псалтырь руками в митенках, но даже не смотрел в него, отчасти потому, что пел этот псалом всю жизнь и знал его наизусть, отчасти потому, что впопыхах забыл очки дома.

Перед тем как ему уйти, Эллен сердито ворчала:

— Ты уж совсем из ума выжил, думая, что доберешься до церкви в такую погоду. Все дороги завалены снегом. Заехал бы к Дейви и попросил его подвезти тебя.

— У Дейви своих дел по горло.

— Ну, так остался бы дома да посидел у камина, послушал службу по радио. Ну, хоть раз в жизни?

Но он был упрям и неуступчив, и ей пришлось, в конце концов, со вздохом, возведя глаза к небу, смириться.

— Ну, что ж, пеняй на себя, если кончишь жизнь в каком-нибудь сугробе по дороге к церкви.

При одной мысли о том, что такое может случиться, Эллен разволновалась. Несчастья придавали вкус и остроту ее жизни. Она всегда первой произносила: «Так я и знала». Досадуя на Эллен, Джок поспешил скорее уйти из дома и впопыхах забыл очки, но из упрямства решил за ними не возвращаться. Однако его решение ехать в церковь было вознаграждено: старый «лендровер» благополучно преодолел на самой малой скорости четыре мили заснеженной дороги и доставил его в церковь. Хоть Джок изрядно промерз и почти ничего не видел без очков, он был рад, что ему все-таки удалось осуществить задуманное.

Всю свою жизнь, если не возникало какого-нибудь препятствия вроде болезни, войны или другого стихийного бедствия, по воскресеньям он всегда приходил в церковь. Когда был ребенком — с родителями; когда служил солдатом — по надобности; когда повзрослел и стал владельцем Бенхойла — из чувства долга, для поддержания традиций, чтобы подавать хороший пример. А сейчас, когда постарел, — за утешением и надеждой. Старая церковь, слова церковной службы, мелодии псалмов — это то немногое, что не менялось на протяжении всей его жизни. Возможно, сейчас, в конце, только они и остались неизменными.