Примерно в десять часов я закончил половину крыши, и в этот момент что-то заставило меня остановиться.

Не знаю, было ли то предчувствие, только, стоя на стремянке, я повернулся и посмотрел на восток. Заметил, что около двадцати мужчин, как и я, стоят на своих стремянках. На фоне неба отпечатались их паучьи силуэты, на солнце блестели наполовину выкрашенные крыши, а далеко за ними, на линии горизонта, вздымалась Пурпурная гора и краснел восток.

Шуджин утверждает, что Нанкин ждет ужасное будущее. Она вещает, словно пророчица. Сказала, что когда год назад впервые сюда приехала, то, выйдя из поезда, почувствовала себя, словно в ловушке. Ей показалось, что небо обрушилось на нее всем своим весом, воздух разъедал легкие, а будущее города придавило так сильно, что она еле устояла на ногах. Даже поезд, из которого вышла, — блестящий и темный, проложивший дорогу сквозь молочный туман, — не стал для нее спасением. Стоя на платформе, она смотрела на горы, взявшие Нанкин в кольцо, и чувствовала исходящую от них опасность. Эти ядовитые горы ухватили ее своими клещами. Она здесь, а это значит, что поезда перестанут ходить. Нанкин поглотит ее, а едкий городской воздух медленно растворит ее в своем сердце.

Я знаю: в тот день с ней произошло что-то важное. Мы возвращались в Нанкин с озера Поянху, и, глядя в окошко поезда, я увидел яркое цветное пятно. Вишневый зонтик. Это была девушка на рисовом поле. Она вела на веревке козу. Упрямое животное остановилось, не желая трогаться с места. Девушка тянула веревку не слишком сильно, потому что ее больше интересовал поезд. Мы остановились где-то в районе Уху, и все в поезде приникли к окнам — смотрели на девушку с упрямой козой. Наконец животное сжалилось, девушка продолжила свой путь, и больше ничего не осталось, кроме изумрудно-зеленого поля. Пассажиры отошли от окон и вернулись к прерванным играм и разговорам, но Шуджин не шевелилась — все смотрела на поле, где только что была девушка.

Я наклонился к ней и прошептал:

— На что ты смотришь?

— На что смотрю? — Вопрос, кажется, ее озадачил. — На что смотрю? — повторила она несколько раз. Рука ее лежала на оконной раме, а она все смотрела на пустое место. — На что я смотрю?

Только теперь, спустя много месяцев, я понял, на что смотрела Шуджин. Глядя на девушку под вишневым зонтиком, она смотрела на саму себя. Она прощалась с собой. Прощалась с прежней деревенской девушкой. Когда мы приехали в Нанкин, та прежняя, деревенская, исчезла не вся — еще остались нежные места с обратной стороны колен, легкий загар на руках и стойкий диалект Цзянсу, казавшийся жителям Нанкина таким забавным — но теперь она превратилась в женщину, растерянную и напуганную большим городом. Этот город, считает она, никогда ее не отпустит.

На следующий день, в восемь утра, я увидела Ши Чонгминга, входящего в университет. Сама я дежурила здесь с половины седьмого. Сначала ждала на углу, затем в кафе «Бэмби», как только оно открылось. Я заказала большой завтрак — суп мисо, тунец с рисом, зеленый чай. Прежде чем официантка пошла с заказом на кухню, она шепотом назвала мне цену. Я взглянула на нее с недоумением. Потом поняла: она давала понять, что не станет второй раз кормить меня бесплатно. Я взяла квитанцию и оплатила ее в кассе. Когда официантка принесла еду, я дала ей три тысячи иен бумажками. Она молча посмотрела на деньги, покраснела и сунула их в карман накрахмаленного кружевного передника.

День был жаркий, но Ши Чонгминг облачился в синюю хлопчатобумажную рубашку в стиле Мао, черные парусиновые туфли на резиновой подошве — английские школьники носят такие на уроках физкультуры — и странную рыбацкую шляпу. Шел он очень медленно и осторожно, глядя себе под ноги. Он не заметил меня у ворот, пока я не вышла из-под дерева и не встала перед ним. Сначала он увидел мои ноги и остановился, выставив вперед трость. Голова все так же была опущена.

— Вы сказали, что позвоните.

Медленно, очень медленно Ши Чонгминг поднял голову. Глаза его были тусклыми, словно непрозрачные стеклянные шарики.

— Опять вы, — сказал он. — Вы же сказали, что больше сюда не придете.

— Вы должны были позвонить мне. Вчера. Он, сощурившись, посмотрел на меня.

— Вы изменились, — сказал он. — Почему вы по-другому выглядите?

— Вы мне не позвонили.

На мгновение он задержал на мне взгляд, кашлянул и пошел прочь.

— Вы очень грубы, — пробормотал он. — Очень грубы.

— Но я прождала неделю, — возмутилась я, поравнялась с ним и пошла рядом. — Я вам не звонила, не приходила, сделала то, что положено, а вот вы забыли.

— Я не обещал вам звонить.

— Нет, вы…

— Нет. Нет. — Он остановился и выставил в мою сторону трость. — Я не давал обещаний. У меня хорошая память, я вам ничего не обещал.

— Я не могу ждать до бесконечности. Он рассмеялся.

— Вам нравятся старые китайские поговорки? Может, хотите услышать притчу о листе шелковицы? Хотите? Мы говорим, что терпение превращает шелковичный лист в шелк. Шелк! Только представьте — из сухого листа. На все требуется терпение.

— Глупости, — заметила я. — Шелк прядут черви. Он закрыл рот и вздохнул.

— Да, — сказал он. — Да. Не похоже, чтобы наша дружба продлилась. Как полагаете?

— Да, если вы не будете выполнять обещания. Вы должны были сдержать слово.

— Я никому ничего не должен.

— Но… — Я повысила голос, и проходившие мимо студенты стали бросать на нас любопытные взгляды. — Я работаю по вечерам. Как я узнаю, если вы позвоните вечером? У нас нет автоответчика. Как узнаю, что вы не звонили? Если пропущу ваш звонок, все пойдет прахом, и тогда…

— Оставьте меня, — сказал он. — Вы достаточно наговорили. Теперь, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Он похромал прочь, а я осталась стоять в тени гингко.

— Профессор Ши, — крикнула я вслед его удалявшейся фигуре. — Пожалуйста, я не хотела быть грубой. У меня этого и в мыслях не было.

Но он не остановился и вскоре исчез за пыльной оградой. У моих ног шевелились тени гингко. Я повернулась, пнула низкий бордюр, уткнула лицо в ладони. Меня трясло.

Домой я вернулась в состоянии транса, пошла прямо в свою комнату, не остановилась поболтать с русскими. Они в гостиной смотрели телевизор и саркастически охнули мне вслед. Я с грохотом закрыла дверь в спальню, прислонилась к ней спиной, закрыла глаза. Сердце громко билось.

Когда знаешь, что прав, важно стоять на своем.

Спустя долгое время я открыла глаза, подошла к алькову, где хранила краски, смешала их, положила кисти и кувшин с водой возле стены и широко открыла окно. Уже темнело, с улиц доносился запах подгоревшей пищи, Токио зажигал огни, готовясь к ночи. Город убегал вдаль, как маленькая галактика. Я представила себе, как он выглядит с высоты: дома как горы, улицы — реки из блестящей ртути, как при императоре династии Цин — Ши Хуанди.