волонтёра остался в комнате. Бросить группу он не мог. Пришлось просить друга забрать этот пропуск. Но Доминик даже не дал ему войти в комнату!

Доминик запрокинул голову и скрестил руки: сенегалец зашёл слишком порывисто. Почему он должен его пускать?

Три парня из соседних комнат пожаловались: Доминик считает всё здесь своим. И только один парень безмятежно улыбался, мирно кивал, не жестикулировал и как будто со всем соглашался. Это — китаец. Он не понимал разговор: мы говорили на французском.

На следующий вечер Доминик сидел у меня дома. Как он там оказался? Он решительно сел в автобус вместе со мной, объяснив это какой-то необходимостью.

В доме — темно. Мы тогда ещё не выплатили долг за электричество. Денег решительно не хватало. Мы не зашторивали окна, чтобы свет фонарей проникал в комнату — так чуть светлее. Но всё равно можно споткнуться.

— C'est comme à Rwanda42, — Доминик сидит на диване; слабый отблеск свечи придаёт его лицу красноватый оттенок. Он ощупывает в темноте плюшевого мишку, мнёт его, вспоминая о своей стране. В Руанде только богатые могут позволить себе электрическое освещение. В деревне у всех в доме такая же темнота.

Он заговорил о своей семье. Мальчиком он выходил пасти коров и по вечерам очень боялся, что в темноте на него нападут гиены. Он бросал перед собой камушек. Если тот падает, и ничего не происходит — можно идти. В его семье много сестёр.

Доминик не преминул заглянуть на кухню. Что-то упало на пол. Пластмассовый кран от газовой плиты никак не прилаживался на место. Во всей квартире отчётливо чувствовался запах газа. Мама объяснила: одна конфорка ещё работает. Но мы не пользуемся ей лишний раз.

Когда он ушёл, в доме стал сильнее чувствоваться какой-то непонятный запах.

— Доминик говорил обо всех своих сёстрах в настоящем времени — и об умерших тоже, как будто они живы, — заметила мама. Она разговаривала с ним по-французски, волнуясь, иногда, делая чуть более длинные паузы.

Мама добавила: когда она пожала ему руку, он весь как-то съёжился. Почему? Испугался чего-то? Ей стало жутко, когда она приобняла его: от живого человека должно идти тепло. А от него — холод! Почему? Он, конечно, мог замёрзнуть на улице, но не до такой же степени?

Я не заметила, как Доминик заполнил собой всё мое время, свободное от работы в центре адаптации, лекций, репетиторских занятий и коротких перерывов на сон. Почему маме стало жутко в его присутствии?

Лекции в университете заканчивались в восьмом часу вечера. Иногда — в девятом. Он просил меня всегда ждать его, чтобы вместе идти на автобусную остановку. В холле никого нет. Перед массивными деревянными дверями — зеркало во всю стену.

Каждый раз, видя его лицо в этом зеркале, я испытывала какой-то страх. На улице страх проходил.

— C’est moi qui décide, si j’ai froid ou pas43, — твердил он, проверяя, крепко ли застёгнута молния на моём пуховике. Ветер дул сильнее, когда мы шли вдоль воды. Доминик носил лёгкую коричневую куртку. Шапка, шарф и перчатки отсутствовали в его гардеробе: зачем они настоящему африканцу? И вообще — «холодно» — это в голове у человека. Он же сам решает, насколько ему холодно или тепло. Также с чувством голода и со всеми остальными чувствами.

***

В это время у моей коллеги появились новые обязанности.

— «Придумайте что-нибудь, вы же умная». Он так каждый раз. А сам идёт к ней в общежитие, — жаловалась Бурова девушке с конским хвостом. Теперь после работы она отвозит Юсупова на своей машине. Ладно, если просто с работы домой. Но… каждый раз вечером, после девяти часов, его ждёт девушка.

Бурова не видела эту девушку. Но знала о ней всё. Жена начальника что-то заподозрила. Бурова выполняла, как он ей объяснил «стратегически важную задачу» — отвлекала подозрение на себя. Прикрывала настоящую виновницу.

В тот вечер Бурова осталась в машине. Телефон зазвонил. Не её — начальника. Ей в очередной раз надо взять трубку и притвориться, что она скрывает, что их отношения далеко не деловые. Хотя, так и есть, в сущности, но не совсем так, она пытается показать.

— У Владимира Юрьевича ещё одно совещание. Я только что сдала отчёт. Мы ждём, когда нам его одобрят. Я тоже хочу домой, поверьте! — В этих словах — больше правды, чем обмана.

Когда разговор закончился, машина остыла. Бурова снова включила обогреватель. Телефон. На этот раз — её. Владимир Юрьевич просит её машину: он повезёт свою пассию кататься. Буровой не должно там быть. Она же сможет доехать на автобусе? Она сможет. Вторые ключи от её машины — у него: она точно проверила. Последний автобус в 23.00 Ещё 22.10. Она успеет.

Поиски вслепую

— Мне сказали, здесь кто-то говорит на португальском! — девушка с растрепанными светлыми волосами бросилась сначала к столу, где сидела моя коллега с конским хвостом, потом к столу Буровой, затем ко мне.

— Я учила португальский, когда писала диплом, — начала я, не успев сказать, что на этом языке у меня было мало практики, что уже не помню самые простые глаголы. Девушка перебила меня:

— А она говорит только на португальском!

— И что? — за нашим разговором наблюдал Юсупов.

— У меня потерялась студентка из Бразилии, — взмолилась девушка. — Она не пользуется смартфоном и не знает других языков. Вот, — она протянула мне телефон с фотографией: Патриции уже 50 лет. Она приехала из маленького города.

— У нас нет времени искать пропавших студентов, — Юсупов открыл дверь кабинета, многозначительно показывая девушке на выход. Она бросила на меня последний взгляд. Я ответила:

— Я знаю ребят из Латинской Америки. Я скажу им.

Девушка успела протянуть мне телефон, чтобы я оставила ей свой номер. Уже в коридоре она отправила мне фотографию Патриции.

— И вы что, будете её искать? Вам ведь не за это платят, — Юсупов поправил ворот костюма. Неизменно синего.

Когда я отправила начальнику письмо с очередной таблицей, а сам он ушёл на неопределённое время, чтобы часов в девять сказать, сколько ещё потребуется сидеть, я пошла на паркет. Я успела написать всем, кто мог знать бразильянку.

«Паркет» — это такое место в нашем университете. Так все называют зал с колоннами. Этот зал — размером со средний стадион. На паркете всегда хочется сидеть прямо на полу или на подоконнике, доделывая очередную работу. Или кружиться, когда никто не видит. Или просто смотреть, как включается подсветка, раскрашивая заснеженное окно в сиреневый, розоватый и голубой