Лесничий приподнял картуз:

– Labas![11]

Зверев хмуро кивнул. Нескольких секунд хватило, чтобы увидеть, что лесничий моложе его лет на пять или восемь, и крепок, как дуб, и, судя по этой спокойной походке, уверен и нетороплив. Он быстро представил себе, как лесничий ложится с ней ночью в постель, и она снимает сорочку спокойным движением. Потом он берет ее крепкое тело, ласкает ей груди. Его чуть не вырвало от омерзения.

Знаменитый режиссер и сам не понимал, что это вдруг накатило на него. Случался и раньше азарт – да какой! Смертельный, на грани почти что безумья, когда у друзей отбивал их подруг. И не уверяйте, что это есть подлость. Не хочется женщине, так хоть умри – она никогда ни за что не уступит. А если зрачки закатила под веки и попу отклячила, как негритянка, тогда бери смело: тебе предложили. Он именно так поступал – шел и брал. Однажды увел с собой даже невесту со свадьбы, где был Михалков. Сидела в фате, кареглазая, скромная. И что? Ничего. Улизнули тихонько, уехали в Питер, там сняли гостиницу. Проснулись, и кончилась сказка. Сценарий был короток, неинтересен. Невеста от всех пережитых волнений весьма подурнела, от ног ее пахло: наверное, туфли ей были малы. Он сам попросил Михалкова вмешаться. Никита смеялся до слез. Утряслось, и Зверев забыл о дурацкой истории. Случались, конечно, серьезные встречи, и даже (нечасто!) мелькала любовь, хотелось уюта, тепла, ребятишек… Но все это мельком, невнятно, случайно. Сегодня вот хочется, вынь да положь! А завтра проснешься и – ну вас всех в баню! Куплю-ка себе лучше зимний пейзаж. Мети, мети, вьюга! Пой песни, ямщик!

Съемочная группа была очень удивлена, узнав, что весь отснятый материал не годится. А стало быть, в светлом литовском лесу придется остаться еще дней на пять. Охотничий терпкий инстинкт подсказал, что если и будет победа над этой весьма вкусной дичью с ее янтарями, с глазами наглее, прозрачней и глубже, чем все эти их водоемы литовские, то это случится не скоро, не завтра, и времени нужно побольше, побольше! Зайти надо с разных сторон, не спешить, а как только вынырнет эта русалка, как сядет погреться на камень зеленый, так тут готовь невод и не промахнись.

Поэтому он и сказал коллективу:

– Снимать будем заново, не получилось.

Вместо пяти дней задержались на всю неделю. Работали, много купались и пили. А вечером пели. Все как полагается.

Зверев сообразил, что застать ее одну можно только в первой половине дня. Лесничий уходит смотреть за хозяйством. Он не стал раздумывать: поехал в городок, зашел в ювелирный магазин. Выбрал золотые серьги с маленькими рубинами. Засунул коробочку в куртку. Неждана была в огороде, полола. Он так и застыл. В косынке вишневого темного цвета, а из-под косынки коса до земли. Рубашка белее, чем снег. Солнце светит на голые руки, на статные плечи. Он остановился, окликнул. Нахмурилась.

– Опять вы?

Акцент еще жестче, глаза еще злее.

– Смотрите, – сказал он, смеясь. – Нашел вот сейчас на дороге.

И жестом, немного смущенным, но быстрым, отдал ей коробочку. Она посмотрела на серьги и тут же вернула, едва ли не бросила:

– Уйдите отсюда и не приходите.

Он спрятал покупку обратно в карман.

– Неждана, ведь я режиссер, я художник. Нельзя же ведь мне запретить любоваться…

– Уйдите, а то я собаку спущу.

Она закусила губу, побледнела.

– Неждана! Да что я вам сделал?

– Уйдите.

И резко стянула косынку.

– Уйду, – сказал тогда Зверев. – А завтра вернусь.

Она подняла свои светлые брови.

– Зачем?

– Посмотреть на тебя.

– А я не картина, – сказала она. – И нечего вам тут разглядывать. Нечего.

– Ну, это я сам уж решу.

Она промолчала.

– Неждана, – сказал он. – Ну, голову я потерял. Что мне делать?

– Найдете! Уйдите отсюда.

– Ты мужа боишься?

Опять промолчала. Потом повернулась, пошла тихо к дому, косынку свою волоча по земле.

Съемочная группа томилась бездельем, ждала режиссера. А он возвращался под вечер, косматый, с горящим лицом и больными глазами. Она его и на порог не пускала.

Утром, перед отъездом, Зверев зашел проститься. Все дома забудется. Хватит. Он знал, что он скажет: желаю вам счастья, случится в Москве быть, я к вашим услугам.

Она развешивала белье на веревки, натянутые между соснами. На фоне молочно-густой синевы и солнца, янтарного, как ее бусы, надутые ветром и свежестью простыни напомнили парусники.

– Я скоро вернусь, – вдруг сказал он с угрозой.

И сам удивился.

Она засмеялась:

– Нет, вы не вернетесь.

Он сделал к ней шаг:

– Я вернусь.

– А зачем?

В глазах потемнело. Схватил ее за руки.

– Пустите, – сказала она.

– Не пущу.

Лицо ее было впервые так близко.

– Поедем в Москву! – зарычал рыжий фавн.

– Зачем мне в Москву?

– Ты мужа так любишь?

Она усмехнулась:

– Совсем не поэтому.

– А почему?

– Какое вам дело?

Он крепко прижал ее руки ко рту.

– Такое, что я не могу без тебя.

Сказал то, что чувствовал.

Когда он через несколько минут, даже и не простившись с нею, вышагивал по вздрагивающим под его ногами сучьям и птица какая-то словно дразнила его в вышине «у-ю-ють!», «у-ю-ють!», Звереву захотелось подойти к любому дереву и изо всей силы удариться лбом в его ствол. Должна же быть боль такой силы, какая поможет ему одолеть вот эту, отвратную, мутную, злую, – не боль, хуже боли: тоску. Он мог бы, наверное, справиться с болью. Ну, что? Поболит и пройдет. Но с этой тоской, непрерывной, сосущей, которая даже ночами, во сне, его изводила, – вот с нею как быть? Сосет и сосет так, что не продохнуть. Он, главное, не понимал, как же это? Все было отлично: квартира, работа… Марина, в конце концов! Канны, медаль… И вдруг все как в пропасть! Ррраз! И пустота. Одни эти бусы на матовой шее. Он лег прямо в траву и принялся думать. Ни внешность ее, ни ее непохожесть на всех остальных, ни ее неприступность такой тоски вызвать в душе не могли. Нет, что-то другое случилось, ужасное. Как будто он вдруг тяжело заболел. Увидел ее и лишился рассудка.

Вернувшись в Москву, Зверев первым делом позвонил Марине. Она прилетела, конечно. Он начал ее раздевать, зацеловывать. Тоска не ушла. А когда через час Марина заснула, – вся влажная, светлая, ресницы в счастливых слезах, – он дал себе волю: увидел Неждану в вишневой косынке. И это движенье, которым она спокойно поправила бусы на шее.