Наш взвод стоял в последнем домике по Потоцкой. Вдалеке виднелось Пожарное училище, куда перебрались монахини из монастыря Воскресения Господня на углу Красинского и Столечной. Мы в нашем домике сменялись каждые двенадцать часов. Жильцов там, видимо, давно уже не было, и кто до нас занимал этот домик, неизвестно. Жуткая грязь, вонь и убожество. На нас немедленно набросились самые гнусные из паразитов — все возможные разновидности вшей. К себе в четвертый квартал мы возвращались, чтобы отоспаться. Днем приходила хозяйка квартиры, в которой мы расположились, пани Свенчицкая с двумя маленькими детьми. Она ставила на стол таз с ужасно горячей водой и приказывала мне какое-то время держать в нем голову. Когда я вытаскивал голову из воды, все вши плавали на поверхности; после этой процедуры пани Свенчицкая разрешала мне таскать детей на закорках. Для спанья в нашем распоряжении были пол и топчан, с которого хозяйка предусмотрительно сняла матрас. Уходила она, когда смеркалось.

Однажды к нам пришла Тося. Откуда-то она узнала, где мы, и с нами осталась. В нашей группе было человек пятнадцать. Видимо, постепенно разнеслась весть о еврейских повстанцах — к нам стали присоединяться евреи из ближайших окрестностей, среди них были муж и жена Киршенбаумы. Все разместились на первом и втором этаже.

И тут у меня был маленький — девятилетний — связной, которого мы тоже прозвали Воробей. Он все время старался держаться рядом. Ходил со мной на пост в полицейские домики. По улице Сузина мы доходили до улицы Словацкого, переходили ее и дальше шли по неглубокой траншее вдоль Креховецкой, круто спускающейся вниз через площадь Лелевеля. Это был самый опасный участок пути, потому что траншея заканчивалась слишком рано. Нужно было, выйдя из нее, перебежать в подвал единственного дома на левой стороне. Именно это место беспрерывно обстреливали немцы. Тут я применял свой испытанный способ. Взяв Воробья на руки, выжидал подходящий момент и, когда, по моему мнению, бдительность немцев ослабевала, перебрасывал мальчугана в подвал.

Немцы, должно быть, это видели, потому что пальба сразу же усиливалась, но они всегда опаздывали. Мне этот номер удавался. И другим тоже, пока не подстрелили капитана Испанца, человека, который не кланялся пулям. Днем вытащить его не было никакой возможности. Он потерял сознание. Только ночью Испанца удалось перенести в госпиталь на Креховецкой, расположившийся в подвале того самого дома, перед которым заканчивалась траншея. Там работал хирург, доктор Хмелевский. В его распоряжении был котелок с грязной водой, тряпка, обыкновенная иголка и нитки. Он промыл Испанцу забитую песком почку, зашил через край кожу и так его оставил. Кажется, той же ночью Испанец умер.

В четвертом квартале квартировал штаб АЛ. Секретарем у них — в звании сержанта — была Божена Пухальская. Ей тогда было, наверно, лет шестнадцать — красивая девушка, с неизменной ослепительной улыбкой. В ее руках были все документы и печати. Поддельные и настоящие. Бланки кенкарт[61], пропусков, разрешений и еще всякие важные и полезные бумаги. Божена подчинялась Клишко[62]. А Клишко считал, что этих документов слишком мало, и запретил выдавать фальшивые кенкарты евреям. Но хранились-то они у Божены, а она, на наше счастье, с его распоряжениями не считалась. Выписывала и ставила печати не только на кенкарты, но и на пропуска и другие документы. Вела себя как настоящий самостоятельный властелин бумаг. А поскольку у нее была чудесная улыбка, все были в нее влюблены.

Как-то, когда у нас был свободный день, немцы с Гданьского вокзала принялись обстреливать четвертый квартал. Один снаряд угодил в пустой шкаф в нашей комнате на втором этаже, но не разорвался. Второй приземлился на первом этаже, оторвав Киршенбауму ногу вместе с бедренным суставом. Мы даже не успели туда спуститься: за несколько минут Киршенбаум истек кровью и умер. Жена его осталась цела. В нашем отряде был специалист, кладбищенский служитель, по фамилии Зимний. Он знал, что еврею полагается вырыть могилу глубиной в девять локтей, и по всем правилам похоронил Киршенбаума и его ногу во дворе.

Вскоре после освобождения Варшавы Зимний под надзором Сало Фишгрунда провел эксгумацию. Жена Киршенбаума попросила, чтобы, когда достанут тело, из каблука мужнина ботинка извлекли двадцать золотых долларов, которые он туда спрятал. Окончания эксгумации она ждала на первом этаже в одной из пустых квартир, куда еще не вернулись жильцы. Кто-то пошел сообщить ей, что все готово, глядит, а она мертвая. Умерла, когда с ботинка ее мужа срывали каблук. Обоих отвезли на еврейское кладбище и похоронили вместе — где именно, я не знаю.

До конца восстания мы ходили на пост в наш полицейский домик. Немцы начали наступление на Жолибож. Русские обстреливали Потоцкую улицу из «катюш», а немецкие танки подъезжали к домикам и стреляли прямой наводкой. В окне нашего домика устроился пожилой — как мне тогда казалось — мужчина, по всей вероятности кадровый военный. Из обычной винтовки он отстреливался от немецких танков. Какого цвета размазанный по стене человек, в которого прямиком угодил выпущенный из танка снаряд? Розовато-лиловый. Танк, конечно, специально целился в этого мужчину, снаряд влетел через окно. Эта картина: розовато-лиловое пятно на стене — преследовала меня еще два дня, вплоть до капитуляции.

Из наших в последнем домике уцелел только я, а в соседнем — Кароль. Мы ничего не знали о капитуляции. Продолжали бегать от окна к окну, поочередно из каждого стреляя, чтобы казалось, будто нас много. Наконец, когда выдалась спокойная минута, я, глядя на бесстрашно летающих птиц, заметил, что монахини эвакуируются из Пожарного училища. Тогда я крикнул Каролю, мы вместе спустились в траншею на задах полицейских домиков и пошли по направлению к нижнему Жолибожу. Вначале мы разговаривали, но потом идти стало трудно, было не до разговоров. Я шел первым, Кароль за мной. Через несколько минут я обернулся и… никого позади не увидел. Не знаю, что с ним случилось. Вряд ли он погиб — тогда уже не стреляли. Может, мое общество его не устраивало? Больше мы с ним никогда не встречались.

Дальше я пошел один. Добрался до улицы Мицкевича, по которой со стороны Гданьского вокзала уже ехали немецкие танки. Сразу же за площадью Вильсона я спустился в подвал дома на Мицкевича, напротив парка. Там было полно людей. Я стоял, прислонившись к стене, и вдруг у противоположной стены увидел спину, показавшуюся мне знакомой, — женская фигура очень напоминала Целинину. Я протиснулся к ней через толпу. Это и вправду была Целина. На плече у нее висела старая российская винтовка, намного больше ее самой. Оказалось, что ее поставили в караул в седьмом квартале, а потом все про нее забыли. Во дворе из окон уже свисали белые простыни, а Целина, отличавшаяся редкостной исполнительностью, продолжала стоять в карауле — приказа ведь никто не отменял! Стояла, пока не пришли жильцы и не прогнали ее. Так она попала в этот подвал.