Я переворачиваю страницу и замираю. Следующие листы исчезли. У самого корешка от них остались тонкие полоски бумаги. Остальное аккуратно отсечено, скорее всего бритвой или перочинным ножом.

Слезы испарились. Я вожу дрожащим пальцем по срезам бумаги. Недоумение и нежелание верить своим глазам заставляют меня пересчитать их – всего двенадцать. Следующая дневниковая запись перебрасывает меня на тринадцать дней вперед. Видимо, я когда-то вырезала эти страницы.

Но зачем?

Может, запись от 25 июня объяснит, почему исчезли предыдущие.

Судя по этой записи, я провалилась в ужасную депрессию, узнав, что Марк за моей спиной встречается с другой девушкой. Настолько ужасную, что пришлось звонить врачу. Из-за этой депрессии я могла сделать любую глупость, например вырезать из дневника двенадцать страниц.

И все же, если на этих страницах было что-то важное, не все потеряно. Факт: я очень старательно изучаю свой дневник. Я трачу на его чтение куда больше времени, чем мой муж. (Я погружаюсь в него каждое утро, тогда как Марк свой айдай лишь поверхностно проглядывает; высокомерный, как все дуо, он не замечает того факта, что работает над дневником меньше меня). Я могу доверять фактам, сохранившимся у меня в голове.

Чтобы проверить себя, я зажмуриваюсь и пытаюсь вытащить из нее какие-нибудь факты о тех двенадцати днях. Вот что происходило в ночь Тринити-бала вскоре после того, как я нашла Марка на Магдален-стрит.

– Марк! – окликнула я его.

Он замер на полушаге и обернулся. Понял, что это я, плечи стали жесткими.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Я все видела, – сказала я, подходя ближе. – Как вы держались за руки.

Тут у Марка отвалилась челюсть. Еще я заметила, что после той потасовки с девушкой куда-то подевался его белый галстук-бабочка.

– На Джизас-Грин я тоже все видела. – Слова накатывались волной. – Все. Ты с ней спишь, да? Она твоя девушка?

– Я сейчас… все объясню…

– Ты мне все врал! Эти твои розы. Сладкие слова. И сейчас врешь. Иди к черту, Марк. Я не желаю тебя больше видеть.

После этих слов я развернулась и зашагала обратно к «Универ-блюзу».

Он даже не попытался меня догнать. Или извиниться. Или попросить, чтобы я передумала, если на то пошло.

А вот что происходило 24 июня, за день до того, как я позвонила в поликлинику на Бридж-стрит.

Когда я уходила из УБ, ко мне подошла Эмили: вид озабоченный, на лбу глубокая складка.

– В последнее время ты сама не своя, – сказала она.

– Все в порядке.

– Нет, Клэр. Не в порядке. Я же вижу по твоему лицу и по тому, как ты себя ведешь.

– Тебе кажется.

– Ты только что разбила две тарелки. И сказала Дженкинсу, что это просто рассеянность. Но я видела, как ты перед тем хлюпала носом.

– У всех бывают неудачные дни. Разве это не факт?

– Мне только семнадцать лет. Я еще помню мелочи, которые ты не записываешь в дневник. Например, как ты приходишь сюда каждый день, не поднимая глаз от земли, будто надеешься, что она тебя проглотит. Поверь мне, милая. В последние две недели с тобой творится что-то странное.

Я не смогла придумать подходящего ответа.

– Сходи к врачу. Он пропишет тебе таблетки, будешь чувствовать себя лучше.

– Не нужен мне врач.

– Подумай как следует, ладно? – Она похлопала меня по плечу и указала на дверь ресторана. – Этот дуо, кстати, опять тебя ждет, и роз у него еще больше, чем вчера. Представить только, стоит все дни перед закрытием, и букет с каждым разом только растет. Может, тебе стоит послушать, что он скажет.

Эмили не обманула. Когда я вышла из УБ, у дверей стоял Марк с гигантским букетом малиновых роз.

– Прости меня, Клэр, – сказал он.

Я подумала, может, стоит послушаться Эмили. Но вместо этого оттолкнула его локтем, вскочила на велосипед и уехала.

Надо радоваться, что хотя бы эти факты от 24 июня еще сидят у меня в голове – не зря я так старалась, заучивая дневниковые записи. Неужели можно обойтись без пропавших двенадцати страниц? Но есть ли другие факты между 13 и 24 июня, которые касаются Марка и на которые, после всего случившегося, мне нужно посмотреть свежим взглядом? Эти факты подтвердят мое растущее подозрение, что никакой любви в этом уравнении не было и наши отношения с самого начала держались всего лишь на плотском желании.

Я замираю.

В голове нет других фактов об этих двенадцати днях.

Я крепко зажмуриваюсь, пытаясь что-нибудь вытащить. Все равно что. Но внутри меня темно и гулко. Я встаю и как безумная хожу из угла в угол, силясь добыть хоть какие-нибудь подходящие факты. Однако бóльшая часть этого времени заполнена грызущей пустотой. У меня нет ни единой детали того, что происходило наутро после бала в Тринити, когда я в гневе умчалась от Марка. То же самое и с другими днями. Как будто их вообще не было. Их поглотил вакуум, черная дыра в моем прошлом.

Наверное, я плохо старалась – или вообще не старалась, – выучивая эти страницы, перед тем как вырезать их из дневника. Должно быть, после того вечера я провалилась в по-настоящему сильную депрессию, раз уж решилась не заучивать факты за целых двенадцать дней. Хуже того, я испортила собственный дневник. Теперь я знаю, что случится, если я перестану перечитывать записи, – я как будто стерла часть своего прошлого.