Но наряду с этой ясной идеей, которую я описал, во время чтения пьесы возникла ещё одна – очень странная – мысль. Вот какая: мне смутно казалось, что я сам был своей пьесой – каким-то искусственно созданным вымыслом – а моя пьеса была реальностью.

Одно замечание:

Любой, кто следил за моим рассказом, должен признать, по крайней мере, мою беспристрастность, мою полную откровенность. Фактически, в этом простом обосновании моей невиновности я никогда не щадил себя, излагая свои навязчивые идеи, свои необоснованные заблуждения. Понятые буквально, они могли бы привести к заключению не о моей виновности, а о моём притворстве или – в более узкой интерпретации – о моём безумии. Да, о моём безумии; я не боюсь так писать. Пусть это будет довольно рискованно, но мне необходимо полное доверие до конца моего признания, каким бы загадочным и абсурдным оно ни было.

* * *

Думаю, Рикарду и Марта горячо поздравили меня с этой работой. Но утверждать этого я не могу из-за плотной пелены серого тумана, окутавшей меня и оставившей ясными только те воспоминания, о которых я уже говорил.

Я поужинал с друзьями. Попрощался рано, сославшись на лёгкое недомогание.

Помчался к себе домой. Сразу лёг спать… И, прежде чем заснуть, вызывая в памяти кульминационную сцену этого дня, я обратил внимание на одну странность.

Когда мы остановились напротив зелёного особняка, я внезапно увидел, как Марта рассеянно подходит и стучит в дверь… Теперь же стало ясно, что, судя по тому направлению, в котором она мне представлялась, она непременно должна была идти за нами. Значит, она должна была меня видеть: тогда и я должен был видеть её, когда – я очень хорошо это помню – она оглянулась, проходя мимо высокого строящегося здания. И в это же самое время – не знаю почему – я вспомнил, что мой друг, когда внезапно решил не идти в дом к Варжинскому, закончил свою фразу такими словами:

– … автомобиль нуждается в ремонте. Вечно что-нибудь ломается…

Это были единственные слова, которые я отчётливо помнил – возможно, единственные, в которых я был уверен, что слышал их. И единственные слова Рикарду, удивившие меня…

* * *

Мне потребовалось много времени, чтобы мысленно пересмотреть тот странный день. Но, наконец, я заснул и проспал до утра…

………………………………………………………………………………

Спустя два дня, никого не предупредив, не написав ни слова Рикарду, я, наконец решился уехать…

Ах! какое облегчение я испытал, когда, наконец, ступил на перрон вокзала Орсе: я дышал, моя душа распуталась!…

Дело в том, что я физически страдал от нравственных терзаний моей души. И давно уже меня пленил гнетущий образ: душа моя согнулась, скрутилась, спуталась…

Но теперь, когда я видел, что удалился от всего намешанного вокруг меня, эта странная боль ослабла, а мой разум я ощущал, как раньше – пробуждённым.

При таком желании как можно быстрее оказаться в Париже поездка казалась мне слишком долгой, и мои мучения стали накаляться. Я думал, что никогда не доберусь до Парижа, что не смогу восторжествовать, о чём я, разумеется, мечтал; или меня задержат на полпути по ошибке; или заставят вернуться в Лиссабон; или за мной последуют Марта, Рикарду, все мои друзья, все мои знакомые…

Приступ панического страха пронзил меня, когда в Биаррице в вагон вошёл высокий светловолосый мужчина, в котором, как мне показалось, я узнал Сергея Варжинского. Но посмотрев на него получше – впервые посмотрев на него по-настоящему — я улыбнулся про себя: сходство незнакомца с русским графом наблюдалось только в высоком росте и светлых волосах…

………………………………………………………………………………

Так что теперь я больше не мог сомневаться: я победил. Я прошёл по Площади Согласия, монументальной, аристократической, мерцающей огнями…

Я вновь пропитался Европой, резонировал с её ритмом, во мне взрастал Париж – мой Париж, Париж моих двадцати трёх лет…

* * *

Это были последние полгода моей жизни…

Я прожил их в банальной повседневной реальности: ходил по кафе, театрам, роскошным ресторанам…

Первые несколько недель, и даже позже, я ещё задумывался о своём случае, но не исчерпывающе.

В конце концов – я чувствовал – всё это, глубоко внутри, должно было быть намного проще, чем мне представлялось. Тайна Марты?… Да ладно… Кого только не встретишь… столько авантюристок кругом…

И мне даже казалось, что если бы я захотел, то, приложив усилие, сконцентрировавшись, я мог бы что-то объяснить, мог бы всё забыть. Нет, забыть бы не мог. Стереть печальный эпизод из моей памяти следовало бы так, словно его никогда и не было. И к этому я стремился.

Однако я никак не мог перестать думать об одном обстоятельстве: о неслыханном спокойствии Рикарду – позорном спокойствии. Дело дошло до того, что его жена шла прямо за ним, почти рядом с ним в дом своего любовника? Ведь даже если мы её не видели, она-то, как бы ни была рассеянна, наверняка заметила бы нас. Но не поэтому Рикарду повернул назад!

И тут же меня накрыл круговорот мелочей: тысяча мелких при первом рассмотрении фактов, тысяча незначительных деталей, на которые я только сейчас обратил внимание.

Мой друг уже давно обо всём догадался; волей-неволей он уже давно узнал о наших отношениях… Иначе и быть не могло. Не совсем же он слепой… Невероятно!…

Не он ли сам, первый, всегда хотел видеть меня рядом со своей спутницей? Пересаживался за обеденным столом под предлогом надуманного сквозняка, только чтобы я мог сесть рядом с Мартой и наши ноги смогли переплестись…

Если мы выходили втроём, я шёл рядом с Мартой… А во время наших поездок в автомобиле Рикарду всегда садился за руль, мы вдвоём с Мартой сидели одни на заднем сидении… близко друг к другу… держась за руки. Да, именно потому вскоре наши пальцы сплелись – машинально, инстинктивно… Нет! невозможно представить, что он этого не заметил, он же всё время оборачивался, чтобы что-то нам сказать…

Но вот что странно: я ничуть не боялся, что он увидит наши сплетённые руки; меня это ничуть не волновало, я даже не пытался их разжать… Как будто наши руки существовали отдельно, а мы сидели далеко друг от друга…

Неужели то же самое было и с Сергеем? О, без сомнения… Рикарду так его уважает…

………………………………………………………………………………

Однако самым постыдным, самым невероятным было то, что, зная всё, он продолжал общаться с нами, и его дружба и внимание ко мне и к Сергею росли с каждым днём…

Пусть даже он всё знает, но хранит молчание, потому что сильно любит свою спутницу и, самое главное, не хочет её терять – это всё ещё можно понять. Но тогда пусть, по крайней мере, проявит благородство – пусть не льстит нам, не угождает…

О! как всё это меня возмущало! Не столько его отношение, сколько отсутствие у него гордости. Я никогда не знал, как оправдать отсутствие гордости. И чувствовал, что вся моя приязнь к Рикарду де Лоурейру сегодня рухнула из-за его малодушия. Да, малодушие! Ведь именно он столько раз доказывал мне, что гордость – единственное качество, отсутствие которого непростительно ни в одном характере…