– Это ж настоятель, отец Феофан! Кто его так?

– Хранцузы, мил человек, – пояснила какая-то старуха в чёрном, с ненавистью косясь на одетого в синий мундир Ахлестышева.

– Да за что?

– А он утварь скрыл и селебряные оклады, какие были. И не хотел сказывать, куда.

– Ну, скрыл. А дальше-то чего?

– До смерти забили.

Батырь поперхнулся.

– Французы? Настоятеля?

– Они, милок. Сущие звери. Прямо на амвоне замучили, потом уж мёртвого сюды сволокли и бросили. Его и дьякона. Дьякон-от, можа, ещё отойдёт, он молодой. А отец Феофан преставился.

– Выдал он тайник или нет, бабушка?

– Не выдал, молчал, за то и смерть принял мученическую. Осерчали очень хранцузы на его нежелание. И дьякон не сказал, хотя тоже знал.

– Так и не нашли?

– Сыскали, окаянные. Кто-то другой шепнул. Подсмотрел, али как… А отец Феофан…

Тут бабка шмыгнула носом и отошла в сторону.

– Эвона что… – сжал огромные кулаки Батырь. – Значит, не все французы, как Жак. Не все… Бабка!

– Здеся я, милок! – выскочила вперёд старушка.

– А остальные где? Тётка Лукерья моя где? Чё тут у вас пусто?

– Убёгли, как началось. Из русских тока я. Ночью хочу схоронить отца Феофана. Помог бы ты мне, а? Одна-те я не сдюжу.

– Погоди! Из русских только ты, а из нерусских кто?

– Да вы же мимо прошли! Там один, рыжий, мясо рубит. На образе.

– На образе – мясо? Покажи-ка мне его!

– Вон того дома насупротив. Сходи, и увидишь.

Батырь выбежал за ворота и опешил. На мостовой рыжий фузилёр разделывал тесаком баранью ногу, положив её на икону. Лицо налётчика потемнело и сделалось страшным. Француз обернулся и сказал небрежно:

– Рюс, пшёль! Эй!

Саша приблизился, занёс кулак. Рыжий смотрел на него снизу вверх с высокомерным недоумением. Раз! Что-то хрустнуло, то ли шея, то ли череп, и мародёр растянулся на тротуаре. За Сашиной спиной вдруг появился второй фузилёр. Выхватив тесак, он бесшумно подкрался и замахнулся. Батырь не видел опасности – он подобрал икону и вытирал её полой армяка.

Рука Ахлестышева сама собой дёрнула из-за пояса пистолет. Не успевая ни о чём подумать, Пётр нажал на курок. Пуля угодила французу в щёку, он повалился и засучил ногами.

Налётчик оглянулся и воскликнул:

– Ловко! Видишь, Петя, теперь ты меня спас!

Подбежала старуха, поглядела на двух мёртвых французов и торжественно перекрестила арестантов.

– Ай да молодцы! Ты тоже наш? Это дело. Побейте их всех!

Пора было сматываться. Батырь хлестнул буланку, телега через Георгиевский переулок выехала к началу Тверской. Тут всё было в дыму. Горели театр, лавки Охотного ряда, университет и целиком Моховая. На Моисеевской площади полыхали рыночные лабазы. Продвигаться можно было только от Кремля в сторону Тверских ворот. Вдруг среди дыма открылись длинные мешки, зачем-то подвешенные к фонарям. Подъехав, беглецы опешили: это оказались казнённые русские. Три фигуры со связанными за спиной руками и разбитыми головами. Видимо, их сначала расстреляли и потом, уже мёртвых, повесили. Один был одет в форму полицейского офицера, второй – семинарист, а третий – колодник в сером бушлате, с наполовину выбритой головой.

Женщины в ужасе вскрикнули и вцепились друг в друга.

– Кто это? За что их? – спросил Ахлестышев.

– Вон того я знаю, – ответил Батырь. – Фартовый, известный человек. Лёшка-Басалай[34]кличут.

– Это поджигатели! – догадался Пётр. – Сапёры утром говорили, что по армии вышел приказ. Расстреливать на месте всех наших, кого поймают с зажигательными снарядами. А вон смотри, ещё… и ещё… Сколько же они народу перебили?!

Действительно, на мостовой лежало два десятка тел. Люди были одеты в русское платье, некоторые в солдатские мундиры.

Телега быстро проехала мимо казнённых и поравнялась с богатым особняком. Тот пылал со всех сторон. Дверь в подвал была распахнута, снизу доносились весёлые крики. Затем на пороге вырос пьяный в стельку кирасир с двумя бутылками в руках. Увидав Ахлестышева, он заорал во всё горло:

– Эй, товарищ! Присоединяйся! Тут такая мадера!

– Вас там много? – с ужасом спросил переодетый каторжник.

– Весь взвод. А что?

– Немедленно убегайте! Дом вот-вот рухнет, и вы все погибнете!

– Петя, ты чего ему балакаешь? – насторожился налётчик. – Зажмурь кадык! Ты видал, как они наших?

Кирасир хмельно сощурился.

– Там русский? Тоже приглашаю. Нальём ему, а потом вздёрнем, ха-ха!

Тут особняк загудел, задрожал – и с грохотом осел на землю. Мостовую завалило горящими обломками, в небо взметнулся фонтан багровых искр.

– Во! – обрадовался налётчик. – Бог не Микишка, как ударит, так и шишка! Туда им, собакам, и дорога… А вон гляди, опять наши лежат!

Действительно, напротив дома генерал-губернатора распластались убитые, по виду простые обыватели. Мостовая была залита кровью, словно на бойне. Возле трупов, положа руку на эфес шпаги, стоял пехотный андюжан[35]и с подозрением разглядывал проезжавшую телегу.

– Стой! – крикнул он, вытягивая клинок из ножен. – Кто такие? Куда едете?

Ахлестышев быстро откозырял.

– Везу русскую княгиню по приказу моего капитана.

Офицер хотел что-то возразить, но тут его отвлекли. Из Столешникова вышли на Тверскую двое бородачей. Один нёс знакомый уже Петру зажигательный снаряд, второй – горящий факел. Одновременно со стороны бульвара появился сильный пикет из тридцати фузилёров. Покосившись на пикет, русские принялись хладнокровно запаливать ближайший дом. Французы закричали, но поджигатели не обратили на это ни малейшего внимания… Тогда к ним подбежал унтер-офицер. Одним ударом палаша он отрубил русскому кисть руки с зажатым в ней факелом. Бородач, даже не вскрикнув, нагнулся и поднял факел левой рукой! Тут уж нервы у фузилёров не выдержали: они накинулись на упрямцев и изрубили их с крайним остервенением.

Ахлестышев ткнул приятеля в спину – гони! Тот свернул в Леонтьевский переулок. Вскоре они пересекли Никитскую и оказались в Калашном. Здесь хотя бы можно было дышать, но впереди всё горело.

– Куда теперь? – повернул потное лицо Батырь.

– Шмыгни на Знаменку, оттуда в Лебяжий – и на мост.

– Не выйдет! Вишь, какой огонь!

– Через десять минут и здесь такой же будет! Надо прорываться, не то сгорим к чертям!