Что касается подарка оружейников Зуля, след его обнаружился неожиданно в середине шестидесятых годов.

Журналисту Вадиму Травникову было дано задание не то от “Красной звезды”, не то от “Комсомольской правды” написать статью об открывшейся в Ленинграде выставке спортивного оружия. Травников не слишком хорошо разбирался в спортивном оружии, но, как известно, журналисту вовсе и не требуется досконально знать предмет, о котором он пишет. Более того, знание предмета, как правило, перегружает текст подробностями, не всегда понятными и малоинтересными простому читателю. Читатель предпочитает незамысловатость, занимательность и легкость изложения.

Выставка располагалась в трех просторных залах Военно-исторического музея. Вадим Травников бродил вдоль витрин с экспонатами, выискивая такие, которые можно было бы эффектно преподнести в статье, вроде арбалета, принадлежавшего одному из великих князей, или пистолета первого чемпиона Советского Союза по спортивной стрельбе.

И вдруг в одной из витрин он увидел хорошо знакомый инкрустированный ящичек, на котором в том углу, где была золотая пластинка с дарственной надписью, виднелся светлый след от снятой пластинки, а рядом лежала в собранном виде спортивная винтовка господина Кноха. Над витриной висела табличка: “Работа мастера Гельмута Вальдорфа. Город Зуль. Германия”. А чуть ниже, мелким шрифтом – “Из коллекции маршала…” В общем, маршала, чье имя хорошо известно.

В первое мгновение Травникову показалось, что он набрел на интересный, в чем-то даже сенсационный материал и может сделать великолепную статью. Но тут же отказался от этой мысли. Более того, решил даже не упоминать ни о маршале, ни об истории этого экспоната.

Тем не менее он еще постоял перед витриной, вспоминая городок Копиц, Эльбу, Сережу Подлеснова, ныне известного художника-баталиста, старшину Белякова, полковника Сухарева и вообще незабываемую весну сорок пятого. Интересно, подумал он, как попала эта винтовка к маршалу? Непосредственно от Бородая или прошла еще через чьи-нибудь руки? Травников усмехнулся и отошел от витрины.

Вот такая история…

Какую же мораль можно из нее вывести? Да никакую. Какая мораль может быть у анекдота?

Говорят, впрочем, что похожий анекдот произошел в конце войны и в городе Будапеште с автомобилем некоего шведского дипломата, сгинувшего, по слухам, в недрах ГУЛАГа. Будто, украденный каким-то незадачливым солдатом, этот автомобиль в результате схожих перипетий оказался у легендарного героя гражданской войны, тоже, кстати сказать, маршала.

Хотя это, конечно, легенда, однако можно предположить, что история с подарком оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху не так уж уникальна. Да это и естественно, иначе быть не может, поскольку всякая армия зиждется на субординации, на прямой зависимости младших чинов от старших и безусловном подчинении начальству. Без этого не было бы самой армии. Без этого она бы просто развалилась. В одночасье.

Остается неясным вопрос, как попал этот шедевр Гельмута Вальдорфа, мастера-оружейника из Зуля, в городок на Эльбе? И кто такой этот оберштурмбаннфюрер Кнох, кем он был, если ему дарили столь ценные подарки?

Ответить на эти вопросы автор не может.

Потому что не знает.

Не могу представить себе Талипова взрослым. Вернее, не взрослым, ему и тогда было за двадцать, не могу представить семидесятилетним, пожилым. Талипов помнится мне таким маленьким, а лицо его до такой степени детским, что даже наш генерал, встречая его возле штаба, где он числился прикомандированным, всякий раз спрашивал, сколько ему лет. Талипов производил впечатление подростка. Генерал, естественно, забывал о нем и, снова встретив Талипова, интересовался его возрастом. Личико Талипова, чуть желтоватое, с косыми щелочками глаз, было таким по-детски доверчивым, что никто не осмеливался его обидеть. Сейчас ему за семьдесят, и представить, как он выглядит, довольно трудно. Вряд ли он подрос, наверно, такой же маленький и щуплый, с таким же доверчиво лукавым выражением на крохотном личике. Разве что мелкие морщины и реденькая бородка удлиняют сморщенное, как печеное яблочко, лицо.

Впрочем, как он выглядит сегодня, не так уж и важно, он остался жив, мог и погибнуть. Для меня он существует только в том, далеком времени и только таким, каким его помню. Не исключено, что чуть ниже ростом, чем был на самом деле, наивней, чем был в действительности.

Его товарищи, прибывшие к нам в часть вместе с ним, не разделяли снисходительного отношения к маленькому Талипову. Мне доводилось слышать явно нелестные, судя по тону, слова, которыми обменивались по его поводу на родном языке и Муташов, и Скирков, и другие, несшие все тяготы солдатской службы.

Талипов был приписан к штабу. Определенных обязанностей он не имел, топил баню, созывал офицеров на совещания, помогал в каптерке, разносил письма, мыл в штабе полы и окна. По сравнению со своими товарищами маленький Талипов жил совсем неплохо.

Тем не менее он завидовал им. Хотя они и подвергались значительно большей опасности, чем он сам, но чувствовали себя вольготней, позволяя себе развлечения, Талипову, круглые сутки привязанному к штабу, недоступные. Конечно, он мог бы попроситься в роту, таскать под огнем щиты и прогоны, минировать, разминировать, вообще вести ту жизнь, которую вели его товарищи, прибывшие с ним на фронт в конце сорок третьего года.

Но Талипов боялся смерти.

Все, естественно, боятся смерти, но не так откровенно, как Талипов.

– Муса, – спрашивали его, – ты кого-нибудь боишься?

– Нет, – улыбаясь, качал головой Талипов. – Никого не боюсь.

– И старшину не боишься?

– И старшину не боюсь.

– И генерала не боишься?

– И генерала…

– А что, Муса, смерти тоже не боишься? – спрашивали его.

Муса втягивал голову в худенькие плечики и озабочено оглядывался. Губы его начинали шевелиться, будто он читал молитву, и шепотом, чтобы она – смерть – не услышала его, произносил:

– Боюсь…

Ответ этот, как, впрочем, и вся его заранее известная реакция на этот часто задаваемый ему вопрос, неизменно вызывала общий смех. Мне и сейчас не до конца понятно, чему мы смеялись, почему нам казалось таким уж смешным то, что Талипов откровенно признавал, что боится смерти. Может быть, искреннее, бесстыдное признание страха смерти, недостойное, некрасивое, сама форма этого признания веселила нас? Однако я заметил, что чаще всего подобный допрос происходил после бомбежки или обстрела, после пережитого всеми страха смерти.

Нет, Талипова не тянуло в роту. Его вполне устраивало придурочное существование при штабе.

И все же его мучило то, что он не мог чувствовать себя на равных с теми, с кем он вместе к нам прибыл. Когда Рахмету Муташову дали орден Красной Звезды, Муса пришел к нему в землянку и, сидя в углу на корточках, смотрел, как Рахмет с товарищами отмечает свою награду. Ребята предложили ему выпить с ними. Но, хотя он не был безупречным трезвенником, он грустно покачал головой и вышел.