– Могу я открыть вам секрет? – спросил Скотт.

– Конечно.

– Вы нравитесь мне больше Хемингуэя.

– Могу я открыть вам секрет? – сказала она. – Вы тоже нравитесь мне больше Хемингуэя.

– Не хотел бы он это услышать.

– Как жаль. Хорошо, что Эдди пришел.

– Да, он молодец, – сказал Скотт, придвигаясь ближе в надежде на поцелуй, лихорадочно думая, что бы почувствовал в этот момент его воображаемый продюсер.

Шейла его отстранила.

– Во вторник.

– Во вторник, – кивнул он, решив, что его герой тоже был бы терпелив и ненавязчив, и махнул на прощание, когда она закрывала дверь.

Сначала он был для Эдди шофером, потом в «Садах» – слугой, который помог добраться до дома и уложил в постель. В окнах Боги и Мэйо горел свет, а у бассейна в центре всеобщей кутерьмы веселился Бенчли. Чтобы не развеять чары вечера, Скотт поднялся к себе и запер дверь. Не помогало даже снотворное, и он, пересев к окну, стал разглядывать балкон главного здания, представляя, что его герой смотрит на огни города и грезит о девушке, как будто эта запоздалая, обреченная любовь могла вдохнуть жизнь в безвозвратно ушедшее прошлое.

На следующее утро он поднялся в пять и сел писать.

Семья Фицджеральдов никогда не жила на одном месте дольше нескольких лет, и больше всего Скотт сожалел теперь о том, что у дочери не было родного дома. С тех пор как Скотти уехала в школу, на каникулы она приезжала к Оберам в Скарсдейл, а летом ездила то в лагерь, то к матери в больницу, то к бабушке Сейр в Монтгомери, то к нему, куда бы его ни занесло.

С родственниками с юга он никогда особенно не ладил, а болезнь Зельды только больше натянула отношения. Ее отец был раньше судьей, а попытки договориться о чем-либо с матерью больше походили на судебную тяжбу. На любое предложение приехать у нее находилось множество возражений, как будто у старой дамы были дела кроме посещения бридж-клуба раз в неделю. Скотти тоже не нравилось в Монтгомери из-за душного воздуха и устоев времен Гражданской войны. Но из уважения к Зельде и известным семейным традициям Скотт дипломатично соблюдал перемирие, и сейчас условились, что перед тем, как приехать на месяц в Голливуд, Скотти проведет две недели в Монтгомери.

У Скотта не было второй кровати, пришлось договориться со старыми друзьями по Бродвею, Хелен Хейс и Чарли Макартуром[61], что Скотти, которую они знали еще совсем ребенком, поживет у них в отеле «Беверли-Хиллз». Девочка должна была прибыть поездом в воскресенье, однако телеграмму с известием о том, что все поменялось, по ошибке доставили в главное здание «Садов», и она пролежала там два дня, прежде чем ее обнаружил Дон Стюарт. Мать Зельды упала и сломала запястье, поэтому Скотти приезжала во вторник утром. По расчетам отца, она уже ехала.

Когда он позвонил Шейле, чтобы отменить свидание, та сначала решила, что Скотт хочет от нее отделаться.

– Буду рада с ней познакомиться, – сказала она. – Почему бы нам не поужинать втроем?

У Скотта были весомые и ясные причины считать эту идею неудачной, но он слышал в голосе Шейлы недовольство, и, понимая, как будет потом жалеть, позвонил в «Трокадеро»[62] и изменил бронь. Вместо тихого столика в глубине ресторана заказал стол у окна.

Во вторник он отпросился с работы, чтобы встретить Скотти на вокзале. Поезд опаздывал, и, стоя в ожидании среди собирающейся толпы, Скотт рисовал в уме свой кабинет и знойный бульвар за окном. Он в очередной раз переписывал «Янки в Оксфорде». Эдди сказал, что доволен, как Скотт поработал над героиней, но все-таки хотел вывести сюжетную линию соперничества на первый план, ведь вокруг нее строилась последняя треть фильма. Если уж на то пошло, Скотта подмывало заявить, что ничего хорошего из него все равно не выйдет. Прежде всего раз героиня британка, то нельзя делать основной упор на ревность. Может, сделать ее сестрой? Но это уж слишком избито. Скотт так привык, что у него всегда находилось решение, что теперь, когда в голову ничего не приходило, не на шутку разволновался. И чем больше он работал, тем безнадежнее казалось дело. Чтобы вышло хорошо, нужно было самому переписать сценарий, а не подправить диалоги. А пока все, что он сделал, это добавил сцену с фехтованием.

На вокзале озарения так и не случилось, а весь оставшийся день он занимался Скотти. Какой бы некрасивой ни была мысль, приезжала она очень не вовремя – дела были в раздрае. Стой Скотт на ногах покрепче, он бы не дал дочке скучать, хотя так же оправдывался и в Трайоне, и в Эшвилле, и во всех остальных местах его скитаний. С тех пор как Зельда попала в больницу, он изо всех сил старался обеспечить Скотти подобие нормального детства, даже если для этого приходилось надолго с ней разлучаться, оберегая от кочевой жизни. Успех только больше осложнял отношения. Несмотря на то что он изловчился устроить ее в хорошую школу, его роль больше сводилась к финансовому обеспечению – отец-добытчик, которого никогда не было рядом. Скотт перенял это у своего отца, банкрота и пьяницы, которого семья жены вытащила из неприятностей, но потом всю жизнь этим попрекала. Скотт вспоминал, как играл с друзьями в бейсбол на заднем дворе дома, снятого в Сент-Поле, и отец, от которого после бара несло перегаром, брал биту у кого-нибудь из мальчишек и, со свистом рассекая воздух, отбивал все подачи сына, пока не надоедало.

– Давай, попробуй-ка еще разок, – дразнил он сына со смехом. И Скотт, которому было еще не больше десяти, мечтал зарядить ему по роже. Когда родилась Скотти, он обещал себе, что не повторит ошибок отца, но иногда боялся, что все же делал их. Когда девочке было девять, они вдвоем снова поехали в Гстаад целыми днями кататься на лыжах. По вечерам она писала матери в больницу, а он пил джин. Рассказав сказку на ночь, Скотт отчаянно напивался, а наутро просыпался среди битых бутылок и со сбитыми костяшками пальцев. Их выселили из прежнего шале, потом и из отеля, так что пришлось осесть в пансионе, наводненном студентами и проститутками. Сезон подходил к концу, и Скотти захотела уехать.

– И куда бы тебе хотелось? – спросил ее отец, поскольку срок аренды парижского дома вышел, а Зельда еще не поправилась. С решения вернуться домой начались их скитания.

Будто чувствуя приближение поезда, команда носильщиков выкатила на платформу дребезжащие тележки. Голуби, гнездившиеся на столбах, с шумом закружили над ротондой вокзала, рельсы запели, как колесо для заточки ножей, и станция наполнилась шумом. Пульмановские вагоны скрежетали один за другим, замедляя скорость. Скотт вглядывался в окна, ощетинившиеся веселыми лицами и машущими руками пассажиров, потерявших терпение от долгой задержки. Поезд затормозил уже достаточно, чтобы проводники могли спрыгнуть и просто шагать рядом, на ходу приветствуя носильщиков, как старых друзей. Скотт боялся, что проглядел дочь, но нет, вот она показалась в окне самого последнего вагона. В отличие от большинства других пассажиров, она спокойно сидела, не глядя в окно и опустив подбородок, и явно была чем-то увлечена. Присмотревшись, Скотт догадался, что она читает.