И от этого становилось печально.

Людочке хотелось быть модной и современной, хотелось, чтобы на нее обратили внимание. «Людка!» – раздавалось из-за спины, и она неслась, как угорелая, в дымную кухню. А ей хотелось вести такое же красивое существование, свидетельницей которого она становилась ежедневно, и не надевать по утрам синий передник первой смены, скрывавший, как ей представлялось, такие сокровища, цена которых была досадно занижена обстоятельствами.

Иногда она говорила об этом с Белкой из второй смены, но Белка считала все подобное за глупости.

Белка была некрасива и знала это. Она делала свое дело, будто автомат, и ни на кого не смотрела. Два раза в неделю она набивала продуктами сумку и везла в город матери и младшему брату, который перешел в шестой класс.

Даже в свой день рождения она держалась как обычно в стороне от чужой жизни и от своей собственной. Порою Людочке становилось интересно, зачем живет Белка, хотя сама, если бы пришлось отвечать на такой вопрос, не сразу бы нашлась, что сказать. Казалось, у Белки есть какая-то неведомая прочим цель и все силы кладутся для ее достижения. Вообразить ее без фартука в горошек было сложно. Отчего ее прозвали Белкой, тоже оставалось непонятным: она походила вовсе не на белку, а скорее на телушку, и фамилия ее была вовсе не беличья.

Белку поздравляли у себя в комнате, в маленьком корпусе для персонала, ели груши и пили красный портвейн. Белка легла спать, а Людочка допила остатки портвейна и около одиннадцати вышла на улицу. В летнем ресторанчике гремела музыка, на стоянке в ряд стояли несколько запыленных машин, свернувших с трассы, которую выше по непроницаемо-черному склону обозначали тягучие всполохи фар.

Подумав немного, Людочка побрела на звуки музыки. Денег у нее не было, но в этом ресторанчике, устроенном на обломках скал над самым морем, работал ее одноклассник, и она рассчитывала на его доброту.

Стойка была высокая, а Юрик низенький, так что виднелись только его плечи и голова, абсолютно круглая и ровно подстриженная, как куст образцового сада.

– Не спится? – неприветливо бросил Юрик, увидав Людочку, и глянул на нее исподлобья.

– Ну Юрочка, – произнесла она, состроив умоляющую гримаску.

Юрик пробурчал что-то невнятное, но все же налил ей рюмку жидко-цветного коньяку и выставил на стойку раздраженно, так что коньяк крутанулся по краю стекла точно обруч, – след этого движения тонкой пленкой сползал по стенке и еще дольше в людочкиных глазах.

– Найду, блин, мужика себе нормального, а то все дворняжки какие-то, – неряшливо болтала Людочка, проглотив коньяк в два присеста и поперхнувшись.

Юрик, отдававший кому-то сдачу, хмуро на нее взглянул.

– Ты когда напьешься, такая дурная, – недовольно сказал он. – Одну секунду, еще раз, что вы сказали? Пиво даю, щас пена сойдет. – Он показал рукой на бокал, наполненный пеной. – Секунду.

Людочка продолжала стоять у стойки и, подыскивая себе компанию, лениво смотрела вниз замутненным взором.

– Выходной у меня сегодня, выходной, – процедила она с вызовом. – Чем я хуже их? Нет, ты скажи. – Она мотнула головой в сторону террасы, где стояли столики, и тут наткнулась глазами на парня, который вместе с Юриком ждал пиво.

Юрик ничего не ответил и ушел на кухню, вытирая мокрые ладони о джинсы.

– Не грузи, – выговорила она вдогонку Юрику намеренно лихо, так чтоб слышал парень.

Людочка подошла к нему и взяла со стойки бокал с пивом.

– Не бойтесь, я не заразная, – заверила она и сделала большой глоток, оставив на краю бокала красный мазок помады.

«Набралась, – пронеслось у Людочки в глубине сознания, – ну и наплевать».

– Давай, мы тебя угостим, подруга, какие проблемы? – предложил парень и по-хозяйски глянул на один из столиков, самый шумный и веселый на всей площадке.

Ей принесли стул и налили коньяку. Она сидела между этим Мишей и каким-то светленьким прямо напротив Ани. Неподдельная красота Ани подавляла ее. И Людочка пила, стараясь заглушить смущение и робость. Изо всех сил она старалась держаться на уровне, но почти всегда говорила невпопад.

– Пеленгас жареный по-испански, пеленгас жареный по-французски, – прочла Аня монотонно и пресыщенно на листе меню, зашитого в обтрепавшийся целлофан. – Как это?

– Никто этого не знает, – любезно отозвался светленький, вздохнул и отвернул лицо к морю, а на лице официантки, стоявшей над ними выжидательно, к пробивающейся усталости примешалось выражение легкой обиды.

Анин Миша быстро пьянел и встречал все несообразности дружелюбным хохотом.

– Я вот что тебе скажу, – начинал он много раз, постукивая по столу пальцами левой руки, и ничего не говорил.

– На-та-ли! – музыкант неопределенного возраста с прической меровингского королевича, которого все с некоторым уважением называли Валерий Палыч, закидывал давно немытую голову, и этот нарочитый драматизм оплачивался сторицей.

– У тебя очень красивая жена, – повторяла Людочка с пьяным упорством. – Очень красивая.

Миша, плохо уже соображавший, делал попытку обнять ее просто и задушевно, словно товарища по оружию, как он обнимал всех, сидевших за этим столом. Несколько раз пили за красивую жену, потом еще за что-то, и когда выпили за нее, Людочку, она почувствовала себя совершенно счастливой.

– Я тоже моделью работала, – сообщила она Ане и, доверительно выпятив нижнюю губу, качнула головой, и после этого уже не следила за тем, что у нее вырывалось.

Аня плохо слышала, потому что музыка звучала слишком громко, и Людочке приходилось перегибаться через стол, который – пластиковый, легкий – подвигался то туда то сюда, царапаясь ножками о брусчатку.

– Ребята, – сказала Людочка, освоившись окончательно, – вы такие классные, – еще захотела что-то добавить, наклонилась и опрокинула бутылку «Пепси», попыталась ее поднять, и на пол полетели подмоченные сигареты и салфетки.

– Что-то ты, любимая, это, – проговорил светленький, улыбаясь, с ударением на последнем слове, проворно убирая колени из-под стекающей со стола коричневой шипучей жидкости.

При каждой более или менее подходящей песне выходили танцевать. Людочка вносила сумятицу в размеренную определенность площадки. Она уже не понимала, что выглядит смешно и даже отвратительно, не замечала, что над ней потешаются. Мужчины, находившиеся на площадке, мяли ее как хотели и, недоумевая, передавали ее из рук в руки, а ей казалось, что это она меняет их по своей прихоти.

Произносить слова ей становилось все труднее, казалось, буквы выходят неправдоподобно округлыми, а сами они, скрепляясь друг с другом, кренятся и шатаются, а ее многое подмывало сказать. Все, что она говорила, стало казаться ей правдой, и когда она выпивала очередную порцию – чего, она уж и не смотрела, ощущала нешуточный привкус несмываемой горечи. И лоскуты чужих жизней, взятые напрокат, давали много поводов для алкогольного сплина, отлично известного всем, кто считает себя обиженными.