Печаль. Вот слово, которое превращает меня в романтическую особу и от которого я молодею с каждым шагом.

Я продолжаю раздумывать, что скажу, когда окажусь перед ним. Но лучше не искать слова, а дать им самим вылиться свободно и естественно. Они – со мной, во мне. Я могу не признавать их, не принимать, но они куда могущественнее, чем моя необходимость управлять всем.

Почему я не хочу слышать их, покуда не произнесла их?

Боюсь? Но что может быть хуже унылой, пепельно-серой жизни, где дни неотличимы друг от друга? Чем ужас перед тем, что все – включая и душу мою – все исчезнет, и я останусь в этом мире одна-одинешенька – и это после того, как у меня было все, чтобы быть счастливой?

Я стою против света и вижу, как падают листья. И внутри меня происходит то же самое – что ни шаг, падает очередная преграда, прорывается новая линия оборона, рушится стена, и сердце мое, прежде укрытое всем этим, обретает способность видеть свет осени и радоваться ему.

О чем мы будем говорить сегодня? О музыке, которую слушала в машине по дороге сюда? О ветре в ветвях? О жизни человеческой со всеми ее противоречиями, с тьмой и искуплением?

Мы заговорим о печали, и он скажет, что печаль звучит в самом этом слове. А я отвечу: нет, в нем слышится светлая грусть, и оно толкует о чем-то позабытом и хрупком – таком же, как мы все, когда притворяемся, что не видим дороги, по которой без спросу и согласия ведет нас жизнь, когда отказываемся от своей судьбы, потому что судьба ведет нас к счастью, а мы хотим всего лишь спокойствия и надежности – и ничего больше.

Еще несколько шагов. Еще несколько барьеров падает. Еще больше света проникает в мое сердце. И мне уже в голову не приходит управлять чем бы то ни было: я хочу всего лишь жить сегодня, в этот день, что никогда не повторится. Мне ни в чем не нужно убеждать Якоба. Не поймет сегодня – поймет завтра. Это всего лишь вопрос времени.

Мы сядем на веранде, не боясь холода. Тем более что там он сможет курить. Поначалу он займет оборону и начнет выпытывать, кто и зачем мог сфотографировать нас в парке.

Но потом поговорим о том, есть ли жизнь на других планетах, о присутствии Бога, о котором, судя по тому, как мы ведем себя, мы так часто забываем. О вере, о чуде, о встречах, предначертанных нам еще до рождения.

Обсудим извечную борьбу науки и религии. Затронем любовь, которая всегда и желанна, и пугающа. Он настойчиво скажет, что мое определение печали неверно, некорректно, а я буду молча потягивать свой чай, поглядывая, как за гребни гор Юра закатывается солнце, и радоваться тому, что живу.

Ах, да, еще поговорим о цветах, хотя те, что еще видны в баре, производят в оранжереях как на конвейере.

Остается всего несколько шагов. Последние стены рухнули. Я родилась заново.

* * *

Я подхожу к нему и, как принято у нас, в Швейцарии, трижды целую в щеки (всякий раз, когда приходится с кем-нибудь здороваться за границей, от третьего поцелуя люди пугаются). Я чувствую нервозность Якоба и предлагаю сесть на террасе – там не будет посторонних глаз и можно курить. Официант его знает. Якоб заказывает кампари с тоником, а я – чай, как и предполагала.

Чтобы помочь ему освоиться, завожу речь о погоде, о деревьях, о том, что красота – это способность понимать постоянную изменчивость мира. Почему мы так привержены шаблонам? Только и слышишь: «Это неестественно. Это неправильно. Это невозможно». Не лучше ли воспринимать эти вызовы как источник познания, а не как нечто враждебное.

Якоб по-прежнему заметно нервничает. Отвечает автоматически, словно желая оборвать разговор, но я не даю это сделать. Этот день моей жизни – уникален и уже по одному этому достоин уважения. Продолжаю говорить обо всем том, что приходило мне в голову по пути сюда, произношу слова, не взвешивая их и не оценивая. И сама поражаюсь, как точны они и уместны.

Говорю о домашних животных. Спрашиваю, понимает ли он причину нашей к ним привязанности. Якоб отвечает что-то такое, что принято говорить в таких случаях, и я перехожу к другому вопросу: «Почему нам так трудно принять, что все люди разные? Почему такое множество новых законов пытается разделить нас по племенам вместо того, чтобы признать – культурные различия способны сделать нашу жизнь богаче и интересней? Но он говорит, что устал от политики.

Тогда завожу речь об аквариуме, который видела сегодня в школе, когда отвела туда сыновей. За стеклом кругами плавала рыба, и я сказала себе: она не помнит, где начался ее круг, и никогда не дойдет до конца. Вот за это мы и любим рыб в аквариумах: они заставляют нас вспомнить про свою жизнь и не уподобляться им, сытно накормленным, но не могущим выбраться за стеклянную стену.

Якоб закуривает новую сигарету. Вижу, что в пепельнице уже два окурка. И понимаю, что в трансе света и покоя говорю уже давно, не давая ему возможности выразить то, что он чувствует. О чем бы он хотел сказать?

– Об упомянутой тобой фотографии, – отвечает он очень осторожно, потому что уже заметил, что затрагивает щекотливую тему.

Ах, фотографию! Ну да, разумеется, она существует. Она железом и огнем запечатлена в моем сердце, а когда погаснет этот огонь, один Бог знает. Но – войди и взгляни собственными глазами, потому что все барьеры, ограждавшие мое сердце, рушились один за другим, покуда я приближалась к тебе.

Нет-нет, не говори, что не знаешь пути, потому что ты уже входил туда несколько раз – и в прошлом, и теперь. Тогда я оказывалась принимать это и понимаю, что тоже упрямилась. Тут мы стоим друг друга. Не беспокойся, я проведу тебя.

Выслушав мои слова, он бережно берет мою руку и потом с улыбкой вонзает кинжал:

– Мы ведь с тобой уже не подростки. Ты – замечательная… и, насколько я знаю, у тебя чудесная семья. Ты не думала о супружеской психотерапии?

На какое-то время я оказываюсь совершенно сбита с толку. Потом встаю и иду к машине. Не плача. Не прощаясь. Не оглядываясь.

Я ничего не чувствую. Я ни о чем не думаю. Подхожу к машине, сажусь и еду по шоссе, сама не зная, куда. В конце пути меня никто не ждет. Печаль сменилась полным безразличием. Чтобы двигаться, я должна тащить себя за шиворот.

Пока через пять минут не оказываюсь перед замком. Я знаю, что случилось там: некто дал жизнь чудовищу, известному и поныне, хотя немногие знают имя женщины, родившей его.

Ворота, ведущие в парк, закрыты, но что с того? Я могу проникнуть внутрь через живую изгородь. Могу присесть на ледяную скамью и представить себе, как все это было в 1817 году. Мне нужно отвлечься, забыть все, что вдохновляло меня раньше, и сосредоточиться на чем-то ином.

Я представляю, как однажды в том году появился в этом замке его новый обитатель, английский поэт лорд Байрон, решивший затвориться там от мира. Его ненавидели на родине, как и в Женеве, где обвиняли в том, что он устраивает оргии и, напившись, бесчинствует. Должно быть, он умирал с тоски. Или от печали. Или от ярости.