– Ох, пап. Ты же знаешь, что это не считается.

* * *

Смотреть, как она корпит над своими табличками, ему не дозволялось.

– Прости, Джордж, но я не могу, – говорила она, так и вспыхивая при этом от смущения (а как он мог не трогать ее, когда она смущалась, как мог не пробегать пальцами по ее скуле, подбородку и ниже, как мог не целовать ее, извиняясь за каждый проделанный шаг?). – Слишком много личного, извини.

– Даже для меня?

– Особенно для тебя. Ведь ты видишь меня очень ясно, ты смотришь со всей своей любовью.

– Кумико…

– Я знаю. Ты не сказал ни слова, но я поняла.

Он немного напрягся, но ее светло-карие глаза лучились добротой и теплом.

– Твое внимание – это именно то, чего бы я хотела больше всего, – продолжала она. – Но моя работа, увы, от этого будет искажена. Сначала видеть ее могут только мои глаза. А если смотришь и ты, значит, я ею делюсь, а если я ею уже поделилась, то не смогу разделить ее ни с тобой, ни с кем-либо еще, понимаешь?

– Нет, – ответил он. – То есть, конечно, понимаю, но я хотел сказать не о том.

– О чем же ты хотел сказать?

– О том, что я действительно смотрю на тебя с любовью.

– Я знаю, – сказала она, но с такой интонацией, что это «я знаю» могло бы означать любую разновидность любви по его усмотрению.

– Ты переедешь жить ко мне?

И как и всякий раз, когда он спрашивал ее об этом, она лишь рассмеялась.

Искусство ее само по себе было прекрасным, но он не переставал настаивать на том, что все же оно статично. Аппликации из перьев были собраны так, чтобы представить глазу не только объекты (мельницу, дракона, женский профиль), но также и отсутствие этих объектов – так, отбрасываемые ими тени, благодаря черным перьям в сочетании с темно-пурпурными, порождали феерический эффект пустоты. Или же иногда на них просто была пустота – с единственной полоской рассвета, подчеркивавшей отсутствие чего бы то ни было. Взгляд постоянно обманывался ими, натыкаясь на силуэт там, где ожидалась бездна, и проваливаясь в бездну там, где ощущался намек на силуэт. Они завораживали и томили, издеваясь над зрителем и оставляя его в дураках.

– Но они не дышат, Джордж.

– Дышат. Уверяю тебя.

– Ты слишком добр. Нет, не дышат.

Мало того, при тщательном изучении на них можно было обнаружить не только перья. Иногда она вплетала в них ниточку или одинокую перламутровую пуговицу, чтобы изобразить горизонт или солнце. А в одну картинку она даже вставила плоскую пластмассовую завитушку, которая резко контрастировала с мягкостью пуха, но смотрелась и подходяще и непреходяще.

Они были хороши. Очень хороши.

Но она говорила:

– В них не хватает жизни.

– Они идеальны.

– Они идеально пусты.

– Они не похожи ни на что, виденное мною в жизни.

– Значит, ты еще не видел в этой жизни настоящей пустоты.

Они часто спорили так, пока она не напоминала ему об их первом дне, о ее «навязчивости», как она сама это назвала. Ее дракон на той самой плитке так и остался нетронутым – дракон, в котором, по ее словам, жизнь отсутствовала напрочь, с чем Джордж наотрез отказывался соглашаться.

Ему отчетливо виделось самое настоящее злорадство в зеленом глазе чудовища, изготовленном то ли из кусочка стекла, то ли из какого-то минерала.

Однако теперь дракон угрожал вырезанной Джорджем Журавушке. Этот самый дракон, выложенный из перьев, уже атаковал птицу, вырезанную из книжных страниц. Взаимодействие медиумов, которое не должно сработать. Комбинация стилей, которые не сочетаются между собой. Или даже, как Джордж не побоялся признать, противостояние антагонистов (ее изящное искусство против его хромоты и медлительности), между которыми не могло ничего произойти…

И все-таки – ого. Ничего себе. Ну и дела.

– Просто с ума сойти, – сказал тогда Мехмет.

И правда, с ума сойти, подумал Джордж.

У дракона теперь появилась цель. А у птицы – контекст. В драконе теперь проснулось любопытство, прорезался характер. Птица же ощутила угрозу, и от ее безмятежности не осталось и следа. Между ними возникло напряжение. Соединенные вместе, они стали больше чем двумя незавершенными половинками целого, они стали чем-то законченным третьим – мощной мистической сущностью, намного большей, нежели маленький черный прямоугольник, заключавший их в себе, точно в клетке. Рамка таблички превратилась в кинокадр, предложение стало историей.

Дракон и Журавушка приглашали войти к ним, примерить на себя их роли, стать кем-либо из них или сразу обоими, но в то же время давали ясно понять, что любой доброволец будет действовать исключительно на свой страх и риск.

И Кумико отдала ему это.

– В знак благодарности, – сказала она. – Если желаешь.

– Нет, – сказал Джордж. – Это слишком много. Просто чересчур.

– Тогда я возьму, – сказал Мехмет.

– Она закончена, – добавила Кумико. – Ты завершил ее. Она теперь твоя так же, как и моя.

– Я… – начал Джордж. – Я…

– Я возьму, – повторил Мехмет.

И тогда Кумико спросила:

– И часто ты вырезаешь из книг?

С этого-то все и началось.

Она не просила его вырезать что-нибудь конкретное, предоставляя свободу его воображению. Но Джордж с огромной охотой начал посвящать этому занятию чуть ли не каждую свободную минуту – совершал налеты на букинистические лавки с корзинами подержанных покетов, покупал даже новые книги, если не находил то, что нужно, и посылал Мехмета к выходу из студии, чтобы тот терзал любого вошедшего посетителя, отвлекая внимание от актов его книгорезательного вандализма («Но вы же заказывали красный цвет, вот ваша анкета!»).

Он старался не думать, старался ослабить узы своей концентрации – и позволить лезвию работать самому по себе, очень смутно представляя, что за пазл должен собраться в итоге.

– И что это? – поинтересовался Мехмет, когда он закончил первую фигурку, которой остался доволен только наполовину.

– А ты как думаешь? – отозвался Джордж, сам озадаченный этим вопросом.

– Вроде гиена какая-то.

– А мне кажется, это лев.

– О да. Одна из тех стилизованных говёшек, какие шлепают на английские спортивные майки.

– Говёшек?

– Все старое когда-нибудь снова входит в моду, капитан.

– Назовешь меня еще раз капитаном – уволю.

Мехмет, нахмурившись, уставился на гиенообразного льва:

– А может, это какая-нибудь охмурительная завлекаловка с пленительного Востока, которым тебя так одурманила эта женщина? Тогда это просто потрясающе оскорбительно.