— Нет, ты только посмотри! — верещал Пальмин. — Какие глаза — злющие-презлющие! Мне нужен был глаз рыси, но эти еще лучше. Мы ими прослоим все действие.

— Тут есть действие?

— Не зли меня, Лекс. Если бы ты не свалил в свой детектив, действие было бы. Ты же у нас специалист по погоням. Гляди, какой эффект!

На экране ресницы постепенно превратились в стрелки и задвигались — влево-вправо, влево-вправо.

«Жалко, что нельзя подложить звук тиканья», — мимоходом подумал Лозинский.

— Митя, сюда надо приклеить крупный план будильника. Не все зрители влезут в узкий смокинг твоей фантазии, говоря поэтически. Надо, чтобы они ни на секунду не забывали, что ты играешь с метафорой Времени. Понимаешь?

— Лекс, ты гений! Я же чувствовал, чувствовал, что здесь должно быть что-то круглое! И с кружочком внутри. Но что? Никак… А ты раз — и готово!

— Да ладно, — Лозинский помолчал, качая длинной ногой в остроносой замшевой туфле, и задал наконец единственный интересующий его вопрос: — А что за девушка? Откуда?

— Не помню. Кто-то привел, наверное. А может быть, из наших, из тех, что в перерывах готовят бутерброды. Помню только платье — бесформенное, зеленое, кажется. А девица в твоем вкусе. Я еще тогда об этом подумал.

Лозинский окончательно разозлился. Беспечность Пальмина его бесила. Как это похоже на Диму — не замечать и не помнить ничего, кроме собственных фантазий!

Он открыл было рот, чтобы сказать Пальмину нечто резкое, но картинка начала меняться, и Лозинский прильнул к экранчику.

Камера медленно отъезжала назад. Сейчас он увидит лицо девушки! Но камера покачнулась и уткнулась объективом в угол. Потом еще раз покачнулась, выровнялась и быстро отъехала. Девушка стояла в глубине кадра, повернувшись к камере спиной. Кто-то подошел к ней — Лозинский попытался рассмотреть, кто именно, но не смог, — и она наклонила голову, видимо отвечая на вопрос. И снова в этом наклоне головы Лозинскому почудилось что-то знакомое. Она еще раз кивнула и вышла из кадра.

— Оператор у нас — золото! — зло проговорил Лозинский.

— Не золото — брильянт! — весело отозвался Пальмин.

— Слушай, Дима, какие странные у нее волосы. Цвет толком не разглядеть. Светлые, кажется.

— Пепельные. И кудри мелким бесом. Помнишь ту картину во Флоренции со злым ангелом…

И тут Лозинский понял. Ударило: злой ангел. Пепельные волосы. Песчаные ветры пустыни. Мумия царицы. Тонкогорлые кувшины с орнаментом из трав и цветов. Черное небо, усыпанное веснушками звезд. Барышня Ведерникова… Здрасьте. Холодный взгляд. Язвительный голос. Легкая блузка с пуговицами на спине. Запрокинутое лицо. Светящиеся в темноте глаза. Струсила, струсила Зиночка Ведерникова. Ускользнула от него в ночь.

Но как он-то мог забыть? Ведь хотел найти ее в Москве. Замотался? Забегался? Или сам струсил? Что делать с эдакой дивой? Как совладать? Не дать себя одурачить? Подмять? Втянуть в хитросплетения сложных отношений? А то, что отношения с ней не могут быть простыми, Лозинский был уверен.

Голос Пальмина вернул его к действительности.

— Вспомнил, Лекс! Рунич. Ее Рунич привел.

Лозинский рассеянно кивнул.

— Ну, я поехал.

И пока шел по аллеям парка, и дальше, пока ехал в таксомоторе, и дома, сидя в кресле и пролистывая, не глядя в текст, сцены детективной археологической серии, думал: «Прослаивать действие! Да-да, именно так! Глаза, выплывающие из тумана… светящиеся сквозь туман… возникающие в самый неожиданный момент… глядящие на зрителя в упор, как два пистолетных дула. Чьи это глаза? Убийцы? Жертвы? Сыщика? Невольного свидетеля? Никто не знает. Никто не узнает до финального титра».

Лозинский вскочил и выбежал в коридор. У квартирной хозяйки в гостиной имелся телефонный аппарат. Лекс не любил просить об одолжениях, но тут!.. Он быстро набрал номер студии и позвал к трубке ассистента — у Студенкина дело было поставлено на широкую ногу, и для съемок Лозинского уже выделили на кинофабрике контору с пишущей машинкой для ведения дел, огромную залу с камином для занятий с артистами и ассистента Рувима Яковлевича Нахимзона для исполнения желаний и поручений Лозинского.

Переговорив с Рувимом Яковлевичем, Лозинский несколько успокоился и, вернувшись к себе, погрузился полностью в сюжетные перипетии сценария.

Следующим утром Зиночка с маман сидела за завтраком, когда принесли телеграмму.

— Звонил Николай Иванович, — глядя мимо Зиночки, сказала маман.

Дзинннь!

Солнечный луч — редкий ноябрьский гость — брызнул в яичный желток, размазанный по тарелке, и сам был съеден без остатка.

— Николай Иванович? — глядя мимо маман, сказала Зиночка.

Баммм!

Удар настенных часов — восемь, господа, пора и честь знать, пора дела делать, а не чаи распивать! — врезался в тонкостенную фарфоровую чашку, и та задрожала от ужаса.

— Не строй из себя дуру! Николай Иванович — твой профессор нумизматики. Ты опять не была на семинаре!

Шмяк!

Кусок сыра упал на пол, маман в раздражении швырнула на стол ложку.

— Не была…

— Что с тобой происходит, Зина? Ты, хотя бы когда разговариваешь, изволь глядеть на собеседника! Женечка Кривицкий прислал тебе приглашение на день рождения, а ты даже не ответила.

— Откуда ты знаешь?

Шшшш…

Прошелестела страница журнала, перевернутая бледными пальцами.

— Мне телефонировали его родители. Они очень удивлены. Да что ты там листаешь? Вестник археологии? Отвлекись на минуту! — Маман протянула полную руку и взяла журнал, лежавший подле Зиночкиной тарелки. — Что? «Синемир»? Но, позволь, при чем тут «Синемир»?

— Совершенно ни при чем, — ответила Зиночка, протягивая тонкую руку и забирая у маман журнал.

— Нет, с тобой просто невозможно разговаривать! — маман прижала пальцы к вискам.

Клик-клак.

Прозвенел дверной колокольчик. Горничная внесла в столовую поднос, на котором лежал голубой листок.

— Для барышни…

Зиночка развернула листок. Перед глазами рассыпались гречневой крупой криво наклеенные буковки: «Мадемуазель Ведерниковой тчк Просьба прибыть кинофабрику г-на Студенкина участия отборе артистов детективной серии тчк Ассистент режиссера Нахимзон тчк».

Зиночка вскочила. Потом села. Потом опять вскочила.

Значит, все не просто так! Все сходится: знакомство с этим чудаковатым коротышкой, рысь, съемки… Синема…

Румянец залил бледные щеки.

Голубой листок спланировал на пол.

Маман наклонилась, подняла его и прочла.

— Зина!