Приехала Неля, привезла четвертые, как она говорила, яблоки – антоновку. Две полные сумки привезла – Неля с молодости была здорова таскать, Соне такой вес не под силу был. Соня погладила тонкими пальцами антоновские яблоки и подарила двоюродной сестре бабушкину гранатовую брошку, и Неля была довольна справедливостью: бабушка-то у них была равно общая, но брошка круглая гранатовая перешла к дочери, а не к сыну, и потому досталась Соне, хотя бабушкину фамилию носила отродясь Неля, и драгоценность, будучи фамильной, должна бы, по Нелиному пониманию, в ее сторону пойти. Счастливая Неля ушла с круглой брошкой, ценность которой сильно преувеличивала. Соня втянула воздух и поняла, что антоновский дух усиливает и даже украшает почти выветрившийся запах Aqua Allegoria.

Антоновские яблоки, полежав завернутыми в бумагу, тронулись в желтую сторону. Внутренность же их наливалась медленно-прекрасным и сонным вкусом. Еще не все яблоки закончились, когда за окнами лег снег, и вместо березовой зелени через голые веточки проглядывал соседский дом. Есть Соне хотелось все меньше. Хотелось спать. И пить. Только не воду она пила, а потягивала через трубочку разведенный яблочный сок, тоже Нелин, самодельный. На сахар Неля была жадновата, зато умела так хорошо стерилизовать банки, что сок не прокисал до весны. У всех соседей забраживал, а у нее никогда.

Сонливость Сонина не проходила. Наверное, от запаха, – полагала Соня, замечая, что воздух в ее квартире густел, наливаясь мощным неземным запахом одинокого счастья, в котором не было и тени потребности разделить его с другим человеком. Даже выплывала из глубины мысль: хорошо, что ребенок у меня не получился, он бы требовал движения и портил воздух. А про Володю вообще не вспоминала.

Соня положила на постель красивое новое белье и слегла. Вставала, чтобы соку в стаканчик подлить. Ходила все меньше. Иногда подумывала – а что же будет, когда сок в банке кончится… но он не кончился, даже еще оставался, когда случилось странное явление: там, где по телу росли мелкие тонкие волосики и еле заметный пух, пошли вдруг в рост как будто тончайшие бесцветные ниточки, шелковистые, приятные – и на руках, и на ногах, и она обматывала их вокруг себя, чтобы выглядело все аккуратно. Так она сучила руками-ногами, пока были силы. А отрезать эти нежные волосики ей не хотелось…

Сил было все меньше, есть не хотелось уже давно, а теперь и сок как будто потерял привлекательность. Одолевал сон. Она спала все больше и заснула в конце февраля окончательно. Лежала как куколка, вся опечатанная тонкими волосками своего родного естественного цвета – русого, с красивым пепельным оттенком. А квартира была наполнена благоуханием, которое шло не от оставшихся в коробке антоновских яблок, а от самой Сони. Но этого она уже не чувствовала.

Сестра Неля звонила ей время от времени, но все дома не заставала. Долго собиралась. А когда собралась и приехала, то звонила в дверь понапрасну: Сони дома не было. Неля немного даже осерчала – уехала, может, куда, так позвонила бы по телефону. Не по-родственному так. Но плохая мысль все же запала в голову.

Сорок дней пролежала на Сониной постели русая волосяная куколка. А потом треснула снизу доверху, и вылезла из этой волосяной кожуры мокрая бабочка с ясными зелеными глазами, из множества фасеток составленными. Бабочка сохла долго, часа три, а потом раскрыла подсохшие крылья, и некому было восхититься.

Поначалу прозрачные крылышки стали наливаться нежным цветом. Чешуйки-то были бесцветными, но по таинственному оптическому закону свет из окна преломлялся так, что они засияли зеленовато-голубым. По верху проступили оранжеватые пятнышки и полоски, и лишь энтомолог заподозрил бы в этом гигантском насекомом родство с яблочной листоверткой. Бабочка взмахнула всеми четырьмя крылышками, поднялась вверх, совершила прощальный круг под низким потолком и выпорхнула в открытую форточку.

Еще через неделю приехала встревоженная Неля, долго звонила в дверь, потом сунулась к соседям, но те ничего не знали про Соню. Одна шершавая лицом старуха удивилась: так вроде она давно уж куда-то уехала… Неля побежала в милицию. Сначала пришел участковый, долго стучал. Вызвал МЧС, взломали дверь. Трупа, который предполагали найти, не обнаружили. Единственные живые существа были мухи – они успели вывестись в яблочной гнили, в которую превратились два последних антоновских яблока. Мух была темная дрожащая туча. И всё. На постели лежали какие-то странные тряпки вроде шерстяных обносков.

Паспорт лежал в сумочке. В паспорте была фотография, а других фотографий Софьи Сергеевны Солодовой в доме не нашли. С паспортной фотографии сделали снимок, поместили его на объявлении о пропаже и внесли Соню в список пропавших в этом году людей. Их, правда, никто особенно не искал, но объявления расклеили на вокзалах и в других людных местах.

А Соня поселилась в непростом месте: вокруг нее порхали такие же, как она, бабочки, и другие, покрупнее и поярче. И некоторых она узнавала. Одна была определенно ее первая школьная учительница Маргарита Михайловна – она была крупная, похожая на крапивницу, коричнево-пестрая, летала важно и медленно, не совершая никаких легкомысленных порханий. Воздух был легкий и веселый, а сильный фруктовый дух был крепким и меняющимся от яблочного к персиковому, от персикового к земляничному.

Никаких кафкианских насекомых и в помине не было.

Дверь тонко и длинно скрипнула. Валентин Иванович ждал сквозь сон этого звука. Не открывая глаз, он уже видел всю ее – маленькую, молодую, с зеленой лентой в блекло-рыжих волосах, и даже учуял ее запах – сладковатый, с оттенком легкого пота и отдающего хвоей одеколона. Она говорила, что кожа ее терпеть не может воды, мылась редко, предпочитая по утрам одеколоновое обтирание.

Она очень медленно, как будто на ощупь шла к его постели, а он, все еще не открывая глаз, чувствовал ее приближение. Она надвигалась на него как облако, а он смиренно ждал, когда это облако его накроет. Первая, всегда одинаковая часть свидания на этом заканчивалась, а дальше начиналось разнообразие, потому что в каждой встрече была исходящая от нее новизна. Он и глаз не открывал, стараясь угадать, каким будет ее первое прикосновение.

На этот раз кончики пальцев прикоснулись к мочкам ушей, потискали их и нырнули в самую глубину уха. Блаженство наполнило Валентина Ивановича до самых краев, он улыбнулся и открыл глаза. Легкая, почти невесомая, она лежала, зажав его уши пальцами, и тихо дула «в душку» – так называла она ямку под мечевидным отростком грудины.

Лица ее не было видно, только волосы из-под зеленой ленты. Он осторожно потянул скользкий шелк, лента сползла, он запустил пальцы в пружинистые плотные кудри. Даже волосы ее обладали отзывчивостью. И Валентин Иванович знал, что отзывчивость ее тела была гениальной и каждая отдельная часть умела разговаривать: ее детские пальцы с короткими ногтями – с его огрубевшими от старости грабками, рот, зубы, язык, живот и все, что в глубине, вело взаимный разговор, и разговор этот был сладостный. И начинался каждый раз как будто заново: сначала осторожно, неуверенно, потом делался все более оживленным, каждый раз с какими-то новыми сведениями, сообщениями, и телесный этот шепот становился все содержательнее. И все менее переводим на язык человеческий…