Заметив приготовления к скорому отъезду, старая няня наша Фекла Егоровна стала просить нас, чтобы мы ее взяли с собою; она на это имела полное право, потому что была так же убита горем, как и мы сами.

Весть об аресте и увозе моего отца в Петербург быстро разнеслась по уезду: в продолжение нескольких дней, проведенных нами в сборах, по ночам приезжали из многих сел крестьяне – русские, мордва, татары – спросить у нас, правда ли, верно ли это? Мы выходили к ним с матерью и видели их неподдельное горе, слышали их плач; днем они не смели уже ездить к своему защитнику. «Неужто враги его погубят? – говорили они простодушно. – Нет, царя не обманешь, он увидит правду и выпустит Лексея Лексеевича».

Услышав роковую весть, наши ближайшие соседи приехали навестить нас. Они были люди старого закала, грубые, невежественные, обирали своих крестьян, водили дворовых в самотканках и босиком. При нас они ужасались нашему несчастию, но едва мы выходили для приготовлений к отъезду, как они говорили нашим служащим: «И давно бы надо его сослать, ваш барин дворянин, а сам всё за мужиков! Вот и дошло наконец!»

Наконец, усевшись рядом и посадив буфетчика нашего, Александра Михайлова, на облучке, возле ямщика, мы выехали из Яхонтова, и на четвертый день, усталые, измученные, прибыли в Москву и остановились в гостинице «Дрезден». Мы тотчас же послали за Сергеем Ивановичем Астраковым, коротким приятелем Огарева и Сатина. Он мог нам передать вести о состоянии здоровья сестры, которое нас очень тревожило. Хотелось бы тотчас ее видеть, но мы боялись слишком потрясти ее. Астраков скоро явился, а я, стоя у окна в нетерпеливом ожидании, думала, в чем причина, что он очень долго не едет.

С обеих сторон пошли расспросы и обмен дурными вестями. Астраков передал нам, что зять мой, Николай Михайлович Сатин, арестован и увезен в Петербург, о чем сестра не рассказывала в своих письмах, и что 24 февраля у сестры родилась дочь, которую назвали Натальей в честь нас обеих.

Желание увидать сестру только усилилось от этих известий, но теперь для нее всякое волнение было еще опаснее. Я попросила Астракова узнать в московском кружке, у Кетчера или Грановского, не опасно ли для сестры свидание с нами, и сказать, что если это рискованно, то мы уедем в Петербург, не повидавшись с нею. Но едва Астраков произнес мое имя, как полились враждебные речи: «Она погубила своего отца и Огарева, да и Сатина тоже, а теперь ей мало, приехала сюда, чтобы убить сестру!» – вскричал один из них.

Астраков потерял терпение, наговорил им кучу колкостей и уехал, сказав, что я не поеду к сестре. Тем и кончилась эта бурная конференция друзей московского кружка насчет моего свидания с сестрою.

После Астракова нас навестил лучший друг моего отца, Григорий Александрович Римский-Корсаков. Он вошел печальный и, пожимая наши руки, сказал:

– Dans quel temps vivons nous!31

Я отозвала его в другую комнату и сказала:

– Je vous connais depuis mon enfance, je vous aime presqu'à l'égal de mon père, dites, est-ce que vous ne pouvez m'estimcr parce que j'aime un homme marié? Je tiens à connaître votre opinion.32

Очевидно, он не ожидал этого вопроса, смутился и отвечал нерешительно:

– Vous ne portez pas mon nom, c’est très malheureux…33 Я встала и положила конец этому разговору. Корсаков желал загладить сказанное им, но я не слушала его речи, а вернулась к матери, около которой и села. Корсаков последовал за мною. Тогда явился другой посетитель, не друг, а приятель моего отца или, лучше сказать, давнишний знакомый его, Иван Николаевич Горскин. На словах он показывал большое участие к нам, но проглядывало какое-то чувство зависти, даже затаенной радости.

– Вы не должны беспокоиться о них, – говорил он нам развязно. – Закревский мне передал, что их ожидает: одного в Вятку сошлют, другого – в Пермь, третьего…

Я не дала ему докончить; я чувствовала, как кровь бросилась мне в голову.

– Извините меня, Иван Николаевич, если я вас перебиваю, но Закревский едва ли мог вам это сказать, я этому не верю…

– Но ему сказал генерал Куцинский, который ездил за вашим отцом, – возразил Иван Николаевич.

– Едва ли генерал сам знает, а если и знает, то не может ни с кем говорить о государственной тайне; я видела его, он слишком осторожен, чтобы сделать подобную ошибку, – сказала я сухо.

– Да, да, – подхватил обрадованно Корсаков, – Наталья Алексеевна справедливо заметила, что это всё вздор: кто может угадать наказание, когда никому не известно, в чем состоит обвинение.

Выходка Ивана Николаевича показала его в не совсем выгодном свете; посидев немного, он удалился и более к нам в Москве не являлся.

Убедившись, что мы не можем видеться с сестрою, мы поехали в Петербург, не повидавшись также и с дедом, от которого скрывали арест отца, потому что дед был в совсем уж преклонных годах.

В Петербурге, остановившись в гостинице, мы известили о своем приезде дядю Павла Алексеевича Тучкова (младшего), брата моего отца. Мы поделились с ним всеми своими тревожными новостями, погоревали вместе. Он нас ободрял, но сам казался очень печальным по поводу ареста старшего брата, которого горячо любил. Дядя нашел для нас квартиру, в которую советовал поскорее переехать, что мы тотчас привели в исполнение.

Константин Дмитриевич Кавелин навещал нас ежедневно; он мне постоянно твердил, что меня скоро арестуют, и очень беспокоился о моих остриженных волосах; уговаривал меня даже носить фальшивую косу, но я не согласилась. Тогда уже начинали обращать внимание на стриженые волосы и на синие очки дам, но настоящих нигилисток еще не было.

Раз Кавелин застал меня перечитывающей последние письма Огарева, которые я носила всегда в кармане. Он пришел в ужас от возможности для меня быть арестованной с письмами в руках. Он взял их и имел сердечную доброту ежедневно приносить мне их для прочтения. Мне так наскучило слышать от него о своем непременном аресте, что я раз с отчаянием воскликнул:

– Да боже мой! Пусть уж лучше арестуют, чем это вечное ожидание!

Так прошло десять мучительных дней, в продолжение которых мы ездили к двоюродным братьям моей матери, генералам Типольд. Я желала увидеть генерала Куцинского, чтобы узнать что-нибудь об Огареве, с которым не могла переписываться, тогда как с отцом и зятем я обменивалась письмами; мне очень хотелось, чтобы Огарев тоже узнал, что мы в Петербурге. Типольды пригласили генерала Куцинского, с которым были дружны, и дали мне знать об этом. Мы встретились очень дружески. Я просила генерала сказать Огареву о нашем приезде сюда, но он отказывался видеть его наедине, говоря: «Могут думать, что я действую из корыстных целей; всё мое достояние – моя честность; я ни за что не могу подвергнуть ее сомнению».