В те редкие минуты, когда Барлоу бывал трезв и ясно соображал, та жизнь, которую он вел, вызывала у него отвращение и ужас. Однако он оправдывал свое поведение, убеждая себя, что его самоуничижение и антисоциальные вспышки насилия являются естественной реакцией на ту эгоистичную, а порой намеренную жестокость, с которой относилось к нему большинство людей. Для общества в целом он был капризом природы, неуклюжим гигантом с лицом неандертальца, способным нагнать страх даже на медведя. Дети боялись его, взрослые независимо от возраста содрогались при взгляде на него, одни – откровенно, другие – в душе, пытаясь не выдавать себя. Кто-то даже смеялся над ним исподтишка, когда казалось, что он этого не видит. Обычно он притворялся, что не замечает реакции окружающих, если только в этот момент не был настроен сломать кому-нибудь руку или оторвать голову.

Но всегда чувствовал отношение, и оно причиняло боль.

Особенно досаждали подростки, часто девчонки, – хихикали и потешались над ним, а иногда, если находились на безопасном расстоянии, даже говорили гадости. Он всегда был одиноким чужаком, которого опасались и обходили стороной.

В течение многих лет он легко находил оправдание своей тяге к насилию и самоистреблению. Казалось, что горькая ненависть и слепая ярость – это необходимая защита от людской жестокости. Отними у него это безрассудное пренебрежение к человеческой жизни и годами взлелеиваемую мстительность, он бы почувствовал себя беззащитным. Общество настойчиво делало из него изгоя, видело в нем или двухметрового шута с физиономией обезьяны, или страшного монстра. Что ж, он, разумеется, не считал себя шутом, однако не возражал против того, чтобы предстать перед ними в роли чудовища, был не прочь показать им, в какое низкое, отвратительное страшилище он может обращаться, если по-настоящему этого захочет. Это они сделали его таким, каков он есть. И он не в ответе за свои преступления. Он был порочным, потому что они сделали его таким. Именно это говорил он себе на протяжении многих лет…

…до тех пор, пока не встретил Мать Грейс Спиви. Она дала ему понять, каким жалким и несчастным беднягой он был все это время. Доказала, что его оправдания собственной греховности и потворство своим прихотям выглядят крайне неубедительно. Объяснила, что в его положении парии он может почерпнуть силу и отвагу и даже гордость. Научила его видеть в себе сатанинское начало и гнать от себя дьявола.

Она помогла ему понять, что его неистребимая тяга к разрушению, его великий дар и единственный талант должны вселять ужас в сердца стоящих на пути господа и быть карающим мечом в борьбе с ними.

Сейчас, наблюдая за тем, как Мать Грейс погружается в транс, Кайл Барлоу взирал на нее с нескрываемым обожанием. Он не замечал неопрятную копну седых, нечесаных, спутавшихся и сальных волос; в его глазах эти волосы в мерцающем золотистом свете превращались в божественный нимб, обрамляющий ее лик, в таинственный ореол. От его взгляда ускользало, что на ней мятое, в жирных пятнах платье с приставшими к нему нитками и каким-то пухом, что плечи в перхоти. Он видел только то, что жаждал увидеть. А жаждал вечного блаженства.

Она издала стон, веки задрожали, но не разомкнулись.

На лицах одиннадцати апостолов тайного синедриона, сидящих на полу и сжимающих в руках подсвечники, отразилось внутреннее напряжение, но никто из них не произнес ни одного слова, не издал ни единого звука, который разрушил бы хрупкие чары.

– О мой бог! – сорвалось с губ Матери Грейс, как будто ей явилось нечто, внушающее благоговейный трепет. – О боже, боже!

Веки дергались, тело сотрясала дрожь, она нервно облизывала губы.

На лбу выступила испарина.

Дыхание стало еще более тяжелым и неровным. Она хватала воздух открытым ртом, словно тонула, потом втягивала воздух в себя, сжав зубы, с леденящим душу шипением.

Барлоу терпеливо ждал.

Мать Грейс воздела руки, пытаясь обнять пустое пространство перед собой, в свете пламени вспыхнули перстни. Затем руки упали, беспокойно, точно умирающие птицы, дернулись и застыли на коленях.

Наконец слабым, дрожащим, как струна, голосом, в котором с трудом угадывался ее собственный, она вымолвила:

– Убейте его.

– Кого? – спросил Барлоу.

– Мальчишку.

Одиннадцать апостолов вздрогнули, обменялись многозначительными взглядами, и от движения их свечей тени заколыхались и стали перемещаться по комнате.

– Джоя Скавелло? – спросил Барлоу.

– Да. Убейте его, – откуда-то издалека прозвучал голос Матери Грейс. – Немедленно.

По непостижимым ни для Барлоу, ни для самой Матери Грейс причинам он был единственным человеком, с которым она могла сообщаться, находясь в состоянии транса. Если к ней обращались другие, она просто не слышала их. Она была единственным медиумом между ними и миром духов, единственным посредником, получавшим откровения с того света; но только благодаря осторожности и терпению Барлоу, задававшего ей вопросы, эти откровения обретали ясную и законченную форму. Выполнение им именно этой миссии, его драгоценный дар, более чем что-либо другое, заставило его поверить, что он принадлежит к числу божьих избранников, как утверждала Мать Грейс.

– Убейте его.., убейте, – тихо бубнила она надтреснутым голосом.

– Вы уверены, что это тот самый мальчишка? – спрашивал Барлоу.

– Да.

– Это точно?

– Да.

– Как нам убить его?

Теперь лицо ее осунулось. На обычно гладкой коже появились морщины. Она была бледна, тело обмякло и стало похоже на мокрую скомканную тряпку.

– Как нам уничтожить его? – повторил вопрос Барлоу.

Ее рот был широко открыт, в горле хрипло клекотало, в уголке рта собралась слюна и медленно скатилась по подбородку.

– Преподобная Грейс! – взывал Барлоу.

Ее голос звучал слабее прежнего:

– Убейте его.., любым способом.

– Застрелить? Зарезать? Сжечь?

– Как угодно.., на ваш выбор.., только действуйте скорее.

– Как скоро?

– Время уходит. День ото дня.., он могущественнее… и неуязвимее.

– Убив его, должны ли мы совершить какой-нибудь ритуал? – вопрошал Барлоу.

– Только одно.., когда он будет мертв.., его сердце…

– Что? Что сердце?

– Надо вырвать, – сказала она голосом, в котором вдруг вновь появились металлические нотки.

– И что потом?

– Оно будет черным.

– Его сердце будет черным?

– Как уголь, и гнилым. И вы увидите…

Она приподнялась в своем кресле. По лицу катился пот. Капли испарины выступили на верхней губе. Мертвенно-белые руки дрожали на коленях, словно опаленные крылья ночной бабочки. Краски вернулись на лицо, но глаза оставались закрытыми. Слюна изо рта уже не текла, но еще блестела на подбородке.