При нападении на Большую казну пропала Главная Бумага.

Мы вступили в схватку с теми, кто не признаёт законов Божеских и человеческих, не внемлет и не желает внимать голосу Небес и воле Народа.

Руки у нас развязаны.

Хочу напомнить тебе слова Говорухи-Отрока: «Летописец Смутного времени, описав полное разорение земли Русской, которой, казалось, уже не было спасения, говорит: “И встали тогда последние люди”. Эти последние люди спасли Русь. Кто же они, эти “последние люди”? Да именно эти, терпеливые и спокойные, выступающие только в последнюю минуту, когда, кажется, всё уже гибнет и нигде нет веры в спасение, – встающие, чтобы пожертвовать собою и спасти…»

Назначаю тебя последним человеком.

Будь расчетлив, неудержим и свиреп.

С нами Бог.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Тот день оказался длиннее, чем может ожидать даже человек вроде меня, привычный к неожиданностям и опасностям.

Утром я разговаривал с Ефимом Злобиным о кровопийцах.

В полдень я вступил в схватку со злодеями и чуть не погиб.

Вечером, когда мы с дмитровским дворянином Истоминым-Дитя отужинали, патриарший гонец доставил письмо, в котором сообщалось о пропаже Главной Бумаги.

Но – по порядку.

После того как стрельцы унесли мертвые тела, мы с дмитровским дворянином отправились в Кремль, в Патриарший приказ, где нас ждал Ефим Злобин, и дали показания о случившемся.

Выяснилось, что Истомин-Дитя оказался в том притоне случайно. Он шатался по Москве, пропивая последнее в компаниях темных личностей, пока не оказался в убогой ночлежке, где и дрых на рогожке, пока его не разбудил шум. Вооружившись дедовским пистолетом, который он еще не успел спустить за бесценок, Истомин-Дитя спустился вниз и оказался точнее в стрельбе, чем квадратный старик.

Ефим Злобин навел справки, выяснив, что дмитровскому дворянину приказано возвращаться домой, но я уговорил дьяка закрыть на это глаза.

– Беру в свидетели дьяка Злобина, – сказал я, – готов взять тебя на службу, дворянин. Ты можешь пригодиться мне, хотя дело трудное и опасное.

– Не труднее и не опаснее, чем подыхать с голоду в своем поместье, – сказал Истомин-Дитя. – Зимой под моими окнами воют волки, а на могилах жены и детей сугробы вырастают выше крестов…

Мы отправились ко мне, попарились в бане и сели за стол, накрытый костлявой Мартой.

Дворянин Истомин-Дитя был на голову выше меня, широкоплеч, могуч, с льняными кудрями до плеч и голубыми глазами, но не производил впечатления человека умного или хотя бы начитанного. Тем поразительнее было слушать его рассказ о том, какое потрясение он испытал, когда увидел мраморную статую Венеры, обнаруженную его работниками в овраге неподалеку от Сестры.

Ему не хватало слов, да что там, у него попросту не было языка, которым он мог бы передать свои мысли и чувства, в совокупности близкие к тому, что греки называли катарсисом, но его мимика, жесты, интонации были красноречивее слов.

Часто бывая за границей, я видел греческие и римские мраморы, картины великих живописцев, украшавшие дворцы знати, но и там, в Европе, отношение к женской наготе было по меньшей мере настороженным. Не случайно Ватикан заставил Даниэля де Вольтерра одеть обнаженные фигуры Микеланджелова «Страшного Суда», за что несчастный художник получил прозвище Braghettone, «штанописец». Писатели же в попытках описать женскую красоту пробивались к сути явления через сравнение женских прелестей с ювелирными изделиями и природными явлениями.

Что же тогда говорить о дмитровском дворянине, жене которого предписывалось отдаваться в темноте и пряча губы от поцелуя, а проститутке – задрав подол не выше пояса и с закрытыми глазами?

А его работники, обнаружившие мраморную Венеру в овраге? Как их там… Евсей Беда и Арсений Рига, кажется… Два тощих недомерка, гнилозубые, вшивые, вечно голодные, косматые, ненавидящие своих покорных и вонючих изможденных жен, которые по воскресеньям таскают их в церковь, где из темноты проступают черно-золотые лики безжалостных и безмолвных святых, грозящих карой за любое прегрешение… холод, изба под гонтовой крышей, дети с вспученными животами, грязь, дожди, вросший ноготь, налоги, бескрайняя русская тоска… и вдруг в овраге, куда эти бедолаги пришли за глиной для горшков, им является мраморное женское тело, нагое и безупречное, созданное, конечно же, дьяволом, потому что человек на такое не способен, а Бог не станет этого делать, поскольку он оставил эту землю давным-давно… первое и самое естественное желание этих двух гнилозубых недомерков – схватить дубину, лом, камень, чтобы разбить эту нечисть, разнести на мелкие кусочки, а потом бежать, бежать, пасть ниц на ледяной пол храма, закрыть вшивую голову руками и мычать, плакать, умолять, чтобы безжалостные и безмолвные черно-золотые святые простили их, косматых дикарей, и уберегли от соблазна и греха, хотя они так и не поняли, что это было и за что они просят прощения…

– Страх, – сказал Истомин-Дитя. – Сперва я почувствовал страх. Потом боль. А потом не знаю что, но за это не-знаю-что я готов биться хоть с чертом…

– И поэтому ты полез в драку, чтобы спасти от расправы крылатого дьякона Шубу?

Истомин-Дитя с удивлением уставился на меня: видимо, он не усматривал никакой связи между между тем, что испытал при виде мраморной Венеры, и попыткой вступиться за дьякона-мечтателя.

– Ну хорошо, – сказал я. – А шрам откуда?

Он провел пальцем от уголка правого глаза до шеи и усмехнулся.

– Было дело.

После ужина я приказал Олафу приготовить лошадей к утру, спустил с цепи молосских псов и отправился спать.

Перебирая в уме события того дня, я пришел к выводу, что самым сильным потрясением для меня стала не схватка с кровопийцами, но причастность, пусть и гипотетическая, моей дорогой Птички Божьей к этому гнусному делу.

Ей не было и шестнадцати, когда она стала женой престарелого князя Иуды Патрикеева, последнего из этого великого рода. Тогда же Софья Патрикеева-Булгакова вошла в число официальных подружек принцессы Ксении Годуновой. Среди них она сразу же выделилась красотой, умом и игривостью, но до поры до времени держала своих бесов в узде.

Все изменилось, когда устоявшийся порядок вещей рухнул: умер муж, а потом и малолетний сын, погибла династия Годуновых, загорелась Россия, подожженная изнутри и извне…

В тот день, когда был убит первый Самозванец и по Москве прокатилась волна погромов и поджогов, я со своими людьми отбил карету княгини Софьи у пьяного сброда, и той же ночью мы впервые познали друг друга. Праздничная нагота ее тела, ее любовная отвага, запах ее влажных волос и детский тембр ее голоса во время оргазма – все это навсегда осталось в памяти, стало частью моего Wesenheit[13].