Человек на обочине появился, когда меня посетила мысль о возможном соучастии Дмитрия в ограблении. Или об единоличном в нем участии. Это произошло как раз на самом ухабистом участке дороги, когда машина самовольно вихлялась из стороны в сторону и прыгала по колдобинам, мешая спокойно думать. Скорость была невысока — жалею я свою «девяточку», не гроблю понапрасну, и остановиться сумела, не доезжая. Гена, освещенный фарами, замер, повернувшись ко мне, вгляделся в слепящий его свет, прикрывая рукой глаза. Переключив свет на ближний, я открыла ему дверь, но он не спешил — стоял соляным столбом.

— Тебе, дедок, может, в ноги поклониться? — прокричала я, высовываясь со своей стороны.

Он, хлопнув руками по бокам, заспешил, засеменил к машине и, пыхтя что-то благодарно-неразборчивое, влез наконец внутрь. Не успел он оказаться рядом, совсем еще с мороза, а я уже почувствовала нездоровый запашок, исходивший от него. Прелой кислятинкой от Гены потягивало. Что будет, когда согреется?

— Спасибо, девонька, — шепелявил он, шлепая замерзшими губами, — знать, не перевелась еще доброта на белом свете!

Я рванула машину с места, и нас так тряхнуло, что внутри у Гены что-то булькнуло. Он забормотал и мелко перекрестился несколько раз.

Пока мы не выехали на трассу, было не до разговоров — все внимание приходилось уделять дороге, но принюхиваться время от времени я умудрялась — ничего, можно было ожидать худшего.

Сознание присутствия в себе определенной доли человеколюбия греет душеньку, доставляет удовольствие, а за удовольствие надо платить. Обонять зловоние — не слишком дорого, к тому же обоняю я его не бескорыстно.

— Ты, старче, в своем ли уме, в этакое время в дорогу пустившись? — вопросила я его, едва отпала необходимость удерживать обеими руками руль.

— В своем, девонька, — ответил он с готовностью, — потому что в дороге я со дня еще, а здесь дома у меня нет. Хочешь, нет ли, а топать надо.

— У Ефимыча заночевать тебе было нe с руки? Или не пустил бы?

Бомж окинул меня недоуменным взглядом.

— Пускал, я не остался, недоумок. Нe люблю людей утруждать. А ты, девонька, вроде не из дачных, я там многих знаю, а тебя не узнаю.

— Нет, — соглашаюсь, — не местная.

— Ефимычу не внучка ли?

— И его впервые вижу, как тебя.

Я улыбнулась его осторожности. Опросить бы просто — откуда, мол, сторожа знаешь, нет, обиняками ему надо!

— Ефимыч попросил тебя подобрать, позаботился.

— Я ж говорю, не вся перевелась еще доброта на свете!

— Филиппова Вера приехала со мной на дачу, к Дмитрию, — сообщила я, как в воду с обрыва бросилась. И на нero, не отогревшегося еще окончательно, будто ведро ледяной воды вышла.

Сгорбился дед, кисти рук в рукава вложил, ноги подобрал, в уголок вжался. Что за напасть такая с этими Филипповыми! Каким ужасом возле них веет!

— А тебя, знаю, Геной зовут, и ты у них на даче работал. От Ефимыча знаю, не от Филипповых,

Несмотря на уточнение, ни слова Гена не проронил, потерял интерес к беседе полностью.

— Тебе в туалет не надо? — спросила я, смеясь. — А то смотри, здесь это строго запрещается!

— Эх, девонька! — вздохнул он горестно. — Будь я помоложе да поздоровей, этих Филипповых вместе с тобой до туалетных дел довел бы, а сейчас…

Он отвернулся и, глядя в окно, закончил:

— Вот, в ухо мне двинули, а я утерся и домой пошел!

— За что ты мне заодно с Филипповыми добра пожелал? Я с ними, как говорится, не пивши, не евши…

— Так птицы в стайки по породам сбиваются!

— А я для них мимолетная, дед! Больше тебе скажу, — наклоняюсь к нему, не отводя глаз от дороги, — хищник я в их стайке. Рады бы они со мной не знаться, да поздно, не по силам уже выгнать, слишком к ним присмотреться успела.

— Кто ж ты? — вздыхает дед тихо. — Они стервятники поганые, а ты еще хищник? Боже мой!

— Охотник я, дед, не бойся.

— Коли так, то не боюсь. Их боюсь, тебя — нет.

Впереди на дороге засветились два желтых огня и минуту спустя с ревом мелькнули мимо. Машину качнуло воздушным потоком. В боковом зеркале четко отразились огоньки.

Мне всегда облегченно вздыхается, когда ночью на трассе случится разминуться с междугородным автобусом.

— Получается, дед, ты — падаль, до которой стервятники падки, а охотнику она не нужна.

— Конечно, девонька, — ответил Гена без тени обиды, — падаль я, и это хорошо. — Пожевал и пояснил:

— Потому что время сейчас такое, что стервятников все же меньше всего. Все дичь, да хищники, да охотники, а им не до падали.

Гена ухмыльнулся, довольный своей находчивостью. Мне же досадно было от разговора, переливающегося из пустого в порожнее.

— Красивые кружева мы с тобою плетем, Гена!

— Знать, умеем, девонька!

Я подавила растущую во мне раздраженность, перекрыла ей все выходы.

— Выкладывай, дед, что за должок ты шел получать с Дмитрия?

— Зачем?

— Не за деньгами же ты двинул в такую даль? — проигнорировала я его вопрос.

— Не-ет! — протянул он очень убедительно. — Что ты! — И опять замолчал было, но я его подхлестнула:

— Давай, дед, давай, хватит резину тянуть. Хочешь, я сама твой рассказ начну?

— Зачем тебе это? — прогундел он страдальчески.

— Это мое дело. Так как?

— Ну, а это — мое!

— Врешь, потому что касается оно не одного тебя!

— Э-э! — покачал он головой. — Ошиблась! Касается теперь только меня.

А кого еще коснулось, того уж нет! Весь вышел.

— Аркадий? — спросила по наитию.

— Если бы! — с готовностью отозвался Гена. — Этому что, он кого угодно продаст, купит и опять продаст, а сам целехонек останется! — закончил он тихой скороговоркой и опять меленько перекрестился.

— Он же умер. — Я глянула на него. — Гена, ты что?

— Да? — удивился он и вздохнул. — Конечно! И молчит теперь. Знаешь, гадюка тоже молча кусает,

— Что, даже мертвая?

— Дочка, ты в уме ли? Чего буробишь-то?

Я не выдержала и расхохоталась, зло и коротко. А когда прошло, огорошила деда предположением:

— По-моему, мы оба шизнулись или близки к тому от желания друг друга объегорить, находясь в сложном положении. Ты — в сложном? — Я тыльной стороной ладони легко ударила его по плечу и почувствовала даже сквозь телогрейку, какое оно у него костлявое. — Я — да.