Семья продолжала расти и дальше, и «Мимоза» много раз достраивалась и расширялась. Происходило это довольно хаотично — по мере нужды к старому дому пристраивались флигели, прилаживались летние кухоньки и веранды. Впрочем, для тропической Вест-Индии подобная беспорядочная архитектура была в порядке вещей. Огромный дом с его асимметричным фасадом и глубокими передними и боковыми галереями, перекрытыми свесами пологой крыши, состоял из двухэтажного центрального здания на высоком каменном фундаменте, в котором помещался просторный полуподвал. Сзади к нему примыкали под прямым углом два одноэтажных флигеля, образовывавшие небольшой внутренний дворик, ограниченный с четвертой стороны высокой кирпичной стеной, в которую были вделаны кованые железные ворота. Всего в доме было около двадцати пяти комнат, причем количество их могло произвольно увеличиваться и уменьшаться за счет съемных внутренних перегородок.

Хотя потомки Фрейзеров всегда старались заботиться о своем родовом гнезде, наступившие для семьи трудные времена, начавшиеся сразу после войны Севера и Юга и продолжавшиеся до самой Великой депрессии, не могли не оставить на доме свой отпечаток. Когда вскоре после окончания второй мировой войны Клод Фрейзер, дед Джессики, вступил во владение усадьбой, она представляла собой просто руины. Ему пришлось потратить несколько лет и десятки тысяч долларов, чтобы восстановить «Мимозу» со всей возможной исторической и архитектурной достоверностью. В результате его усилий усадьба превратилась в настоящий памятник старины, хотя единственными, кто имел возможность любоваться им, были сами Фрейзеры и самые близкие их друзья, поскольку старый Клод никогда не был чрезмерно общительным человеком и не испытывал никакой необходимости выставлять свое богатство напоказ.

Для Джессики «Мимоза» была домом — настоящим, родным домом, в котором прошло все ее детство и большая часть юности. Она уехала отсюда только тогда, когда поступила в Луизианский университет в Батон-Руже, но, даже живя в общежитии, она часто возвращалась сюда, чтобы еще раз ощутить магию старых стен и вдохнуть прохладный, сырой воздух, который наполнял ее силой и оптимизмом. И в последние годы, сколько бы времени ни отнимала у нее работа, Джессика обязательно приезжала в усадьбу хотя бы раз в месяц — на регулярные семейные встречи — и всегда ночевала в комнате, в которой она спала еще в детстве. За все прошедшие годы в спальне почти ничего не изменилось — за это ей следовало благодарить деда, который не любил что-то менять без крайней необходимости, — и эта до боли знакомая обстановка всегда помогала Джессике расслабиться и снова почувствовать себя маленькой, всеми любимой девочкой.

Готовясь к воскресной встрече родственников, Джессика надела приталенное отрезное платье из плотного акварельно-голубого шелка, подпоясанное тонким пояском с пряжкой персикового цвета. Длинный и широкий подол его достигал почти середины лодыжек Джессики — старый Клод Фрейзер любил, чтобы женские платья имели неглубокий вырез, подчеркнутую линию талии и обязательно прикрывали колени. И Джессика знала, что дед был вполне способен потребовать от не угодившей ему гостьи — не говоря уже о родственницах, — чтобы она либо переоделась во что-нибудь приличное, либо немедленно покинула его дом.

Несколько раз Джессика сама пыталась бунтовать против подобных установлений, которые казались ей нелепыми и старомодными. Она месяцами не появлялась в усадьбе, не желая склоняться перед волей деда, но со временем вызов, который она бросала ему, начинал казаться ей самой глупым и ребяческим. В конце концов, это был его дом, и он волен был поддерживать в нем тот порядок, который ему больше нравился. К тому же Джессика по-настоящему любила и уважала деда и не хотела ссориться с ним по пустякам. Ей ничего не стоило исполнить это его желание, и она не видела никаких препятствий к тому, чтобы не пойти ему навстречу.

А вот Арлетта Гэррет, мать Джессики, так и не смирилась с глупыми, как она считала, требованиями старого маразматика и до сих пор продолжала появляться в усадьбе в нарядах, которые едва-едва соответствовали представлениям Клода Фрейзера о приличиях. Впрочем, это касалось только тех случаев, когда она вообще считала нужным заехать в «Мимозу» на ежемесячный сбор семьи. Таков был стиль ее жизни: короткие юбки и открытые платья были просто еще одним жестом в длинной череде совершенных ею вызывающих поступков, включавших, кстати, четыре неудачных брака и четыре скандальных развода.

Сегодняшним вечером Арлетта надела черное облегающее платье с вырезом, едва прикрывавшим ложбинку между ее грудей, которое к тому же было на размер меньше, чем нужно. Подол платья едва доставал ее колен. Только просторный черный жакет, небрежно наброшенный на плечи, делал ее наряд более или менее приемлемым, однако большую часть времени Арлетта расхаживала, уперев руки в бока, чтобы перед жакета разошелся. Лишь убедившись, что ее вызов не остался незамеченным, она немного успокоилась и села за стол.

Ужин был накрыт по-семейному — на длинном столе, установленном на задней галерее второго этажа. Приятный прохладный ветерок чуть шевелил углы розовой льняной скатерти и доносил из сада запах крупных азалий «Джордж Табор», смешивающийся с ароматами приготовленных на пару лангустов, запеченной с медом ветчины, салата из сладкого картофеля, жареных цыплят, тушеной фасоли и свежевыпеченного хлеба.

Арлетта, сидевшая за столом рядом с Джессикой, наклонилась к дочери и проговорила своим глубоким контральто, ставшим чуть хриплым из-за слишком большого количества водки и сигарет:

— Мне нужно поговорить с тобой, золотко. Выйдем в сад, когда все это закончится?

— Конечно, — кивнула Джессика, принужденно улыбаясь. Она почти наверняка знала, о чем пойдет речь. Арлетта всегда говорила с ней только об одном — о деньгах. — Боюсь только, тебе придется немного подождать — дедушка хотел побеседовать с нами о делах сразу после десерта.

— Ну конечно… — несколько разочарованно протянула Арлетта и, отвернувшись, заговорила с Ником Фрейзером, сидевшим по другую сторону от нее. Ник, похоже, слушал ее вполуха; наклонившись над столом, чтобы поддеть на вилку запеченное яйцо в майонезе, он игриво подмигнул Джессике и состроил озорную гримасу. Джессика, впрочем, осталась безучастна к этим проявлениям внимания: она знала, что все это ровным счетом ничего не значит. Ник заигрывал с ней просто по привычке.

Зубы на дочерна загорелом лице Ника сверкали будто сахарные. Косые лучи послеполуденного солнца подсвечивали его белоснежную, накрахмаленную сорочку, которая была почти одного цвета с его выгоревшими на солнце взъерошенными волосами. Общее впечатление было потрясающим, но так и должно было быть. Ник был не просто хорош собой — он знал это и всячески подчеркивал, предпочитая драматический контрастный стиль и в одежде, и в поведении.

Многие замечали, что Джессика и Ник чем-то похожи, но это, по-видимому, объяснялось тем, что они принадлежали к одному и тому же типу. Ник не был настоящим членом семьи, хотя и носил фамилию Фрейзер. Сегодня он оказался за общим столом только потому, что старый Клод Фрейзер потребовал его присутствия в надежде, что он сможет высказать какие-то соображения по поводу сложившегося положения вещей. Дед Джессики давно взял себе за правило выслушивать мнения как можно большего количества людей, хотя решения он всегда принимал единолично. Поэтому, когда Джессика приехала в усадьбу, ее совсем не удивило, что ее дед и Ник разговаривают, запершись в хозяйском кабинете.