– Благословение. Поцелуй руки, – вполголоса подсказывал Гонтарь.

Священник отдал кадило служке, взял мою руку и почтительно поцеловал.

– Кравчук! Этак-так-перетак! – сорвался полковник. – Куда суешься козлиной бородой?! Кто епископ? Ты ж епископ! Ты благословляешь. А он – целует. Он – руки лодочкой, морду опустил. Ты – на его лапы свою. Он поцеловал, ты маковку перекрестил. Не дергай ты бороду! Жарко? Свиридов, сегодня-то можно без бороды.

– А если он не схочет целовать? – зло поинтересовался епископ.

– Схочет! Руку бритую, надушенную… Ему ж тоже подскажут. Замнется – перекрести рожу его и – к стороне. Дальше. К-куда?! А гость-два? Цыгана осеняй, сто чертей твою мать совсем, крестом – и ушел. Девка – хлеб!

Взыграли рожки, гусли, сопелки, ядреная девка с лицом красным, какое бывает только у милиционеров, весело подбежала с пустым чеканным подносом.

– Девка: откушайте нашего хлеба-соли. Протянула – сама не разгибайся, пусть смотрит за пазухи! Глаз не опускай. Улыбнется – подмигни. Правым глазом. Один раз. Он откусил, жует. Хлеб передал цыгану. Девка, не разгибаясь, с пазух достает подарок. Слова: лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала – ширинку вышивала. Ширин-ку?! Так? Что? Свиридов!

– Так точно, товарищ полковник. Так в книге. Ширинка – подарочный платок.

– В кни-иге? Свиридов, хорошо летаешь. Скоро сядешь! В книге. Он их читает? Ширинку всю ночь зашивала – что он, твою мать, подумает? Что мы к нему, извините за выражение, нескромную женщину налаживаем? Кто от музея?

– Я, товарищ полковник, – аукнулись из толпы. – Вместо ширинки можно – утирка. Утирка.

– И то. Девка!

– Лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала – утирку вышивала. – Девка словно обжигалась словами, прогладила языком влажный рот и погрузила руку в тесные пазухи, прогнувшись вперед.

Полковник чвакнул, проведя по глазам рукой, выдохнул:

– Молодца, молодца… Дай бог всем. Девка убегает, подол приподнимается, видно белье… Цвет не указан, а надо. Свиридов, проверь, чтоб на утирке-ширинке вышили телефон, имя-отчество. Так… Казаки. Пошли казаки!

С бульвара тронулись и обогнули с гиканьем толпу два милиционера на саврасых лошадках.

– Выбегает девушка кормящая. Где кормящая?

– Тут! – В белых тапочках выскочила гимнастка лет двенадцати с острыми локотками и прогнула колесиком грудь. Гонтарь смахнул с губ мегафон и просипел:

– Свиридов. Здоровей нет?

– Кандидат в мастера, – развел руками уязвленный прапорщик. – Чемпионка области.

– Чем она будет кормить? Президент станет ждать, пока у ей сосцы вырастут? Написано ж: девушка кормящая… А, извини, тут – кормящая голубей! Давай: покормила, сальто, мостик, колесо, взлетают тысяча голубей – возраст города. С памятника «Исток Дона» падает покров, струя воды возносит над площадью Илью Муромца со знаменами России и Объединенных Наций. Оркестр. Ликующие горожане оттесняют охрану, к гостю-один – не путать с черным – прорывается женщина со слепцом. Марш!

Толпа навалилась, над качнувшимися плечами образовавших цепь охранников женщина с изнуренным лицом подняла мальчика в синей майке, рыдающе заголосив:

– Коснись, избавитель! Прости маловерие мое, молю… – Малыш мучительно смотрел вверх, словно в переносицу ему упиралась невидимая рука, и так колотил ногами, что слетели сандалии.

– Ну. Задавят же бабу, – процедил Свиридов.

Я ошарашенно тронул малиновый лоб малыша – он трепыхнул головой и зычно гаркнул:

– Визу! Мамочка, я визу глазками! Солнце, травку, нас любимый город! Кто этот дядя?

– Спаситель твой, – захлебывалась, прижимая его и гладя, мать. – Сама не верю еще, молить будем за него…

– Ее оттесняют, – медленно читал Гонтарь. – Жми к себе шибче, чтоб не фотографировали. Главный врач города удостоверяет. Случай исцеления. Скорая помощь увозит. На углу Садовой и Первостроителя Мокроусова лилипута высаживаете, ребенка всаживаете и – на квартиру: ждать журналистов. Из народа выпадает старуха. Лариса Юрьевна, прошу вас, выпадайте.

Под руки охраны подлезла напудренная тетя в бархатном пиджаке и серебристо-шелковых штанах. Постелила у моих ног газету и тяжело опустилась на нее коленями, опираясь на руку раболепно нагнувшегося Свиридова. Подняла толстую руку в перстнях и браслетах мне под нос.

– Гость пытается ее поднять.

– Ай, не трожь, я тебя старше – ты должен меня слушать, – слабо улыбнулась тетка и поправила воображаемый платок. – Уж не чаяла вдосталь зреть ангельский лик – теперь и помирать можно. Расскажу в деревне – не поверят, задразнят балаболкой. Я одно, слышь ты, скажу: ты – надежа, украшай землю нашу, не зырь на блудяшек, не приставай к кабакам, уйми самовластье, утирай слезы народа. Не забывай, ты – русский, помни, откуда есть. Обойдешь землю – она не простит. Не гордись пусто, не стыдись каяться, не ищи чужой шкуры, не чурайся своей, ждали тебя долгонько. – Тетка захлюпала, закачала высоким шиньоном, прихваченным сеточкой, и протянула мне почтовый конверт, насыпанный песком. – Ладанку тебе, родной земли сгорнула с курганов Крюковского леса, не гребуй – спасет тебя в черный час ночной.

– Старуху уносят, – подхватил Гонтарь. – Слезно, Лариса Юрьевна, если быстрей только… Гость вдыхает землю, доносится песня «О, Русская земля, уже за холмами, ecи…». Какая-то «еси». Буква пропущена. Неси? Меси?

– Соси? – предложил капитан, держащий мегафон.

– Пять суток ареста с содержанием на гауптвахте. Нюхай землю. Как ты нюхаешь? Тебе не дерьмо на лопате поднесли. Вот так, вот так – родную землю! – полковник спрыгнул с ящика, взял у меня конверт и сунулся в него всем носом. Вдохнул глубоко, блаженно прижмурясь, крякнул и неожиданно выпалил: – Свиридов, откуда брали?!

– Вы ж велели… Песочку, – зашелестел испуганный Свиридов. – Я из песочницы со двора… Дайте понюхать.

– Бегом! Переписать собаководов, просеять песок, обнаружить, кто поганил, и – на ветстанцию: усыпить падлятину такую! Исполнять. Всем: через три дня в костюмах и полном составе. Слова знать. Первая рота напра-! вторая нале-! -во! Бегом! По команде «бегом» руки сгибаются в локте на угол девяносто градусов, корпус подается вперед с переносом центра тяжести на правую ногу. Марш!

Прапорщик Свиридов борзо засеменил по делам, то поднося землю к носу, то отстраняя на вытянутую руку. Я наконец опомнился. Все протекло так складно, что ни смеяться не поспевал, ни думать – дух захватывало.

Успокаиваясь, я достиг банка. Поцеловал замок и ушел: закрыт. И до сумерек искал окраину с палисадниками, березовыми чурками, куриным пухом в траве и ведерками яблок, выставленными к дороге – покупайте. Но за бараком сызнова торчал барак, у подъездов курили, в окнах выглаживали школьные наряды и ужинали без рубах, малышня трогала штык-ножи армейских патрулей, вороны ляпали на дорогу – на другой стороне улицы загибались бетонные заборы с обвислой колючей проволокой на ржавых штырях. Очутился на автобусной станции, купил у бабуньки семечек – крупные, но сыроваты; отцепил цыганкину руку, гадать: