А малоумный старик Бывалыч ходил промеж всех, дураком прикидывался.

– Видал? – спрашивал его шут. – Знаки на небе?..

Но Бывалыч молчал. Глаз отводил. Тайны не раскрывал.

Зачем огорчаться до времени?

Узнаешь, барин, в свой срок...

11

Горох Капустин сын Редькин сидел на лавке возле крыльца, капризничал в голос:

– Авдотька! Авдотька поганая, говори тут же: в омут за мной бросишься?

– Чего это в омут, – отвечала рассудительно. – Потону – какая тебе корысть?

– Авдотька! – взывал со стоном. – Авдотька чертова! Выть по мне станешь?

– Это уж как придется, – отвечала равнодушно. – Ежели весело, чего выть? В пляс лучше пойду.

– Вот ты какая, Авдотька! Конечно, конечно... Кокорюкова Пелагея тебе не в пример. Кокорюкова за мною хоть куда. Зря я ее за бугор отправил.

– Отправил и ладно. Иди, барин, сюда. В голове поищусь.

Он тосковал.

– Иди, кому говорят? – звала с умыслом. – Станем барахтаться.

Ему было лень.

Вела дорожка к крыльцу, протоптанная ночными доносителями, но по ней никто не ходил. Бабы затаились по избам. Редкие мужики прошмыгивали в огороды: по нужде и назад.

Двое на сосне висели и никуда не глядели. Двое под мостом лежали, погребения ожидали. А горлан Кирюшка лениво вскидывал ноги посреди лужи и на солнце поглядывал, скоро ли шабашить.

Пора было Кирюшку кончать.

– Эй! – позвал криком. – Вы где?

Прискакали баловники на прутиках. Топнули ногой. Осадили горячих коней.

– Вот они мы, барин!

А глаза грустные.

– Тьфу... – поглядел с омерзением. – И эти зауныли. Как вас теперь называть? Тоскуля и Визгуля?

– Звать нас теперь – никак. Нам бы в столицу, барин, себя показать...

– Толку-то, – сказал с отвращением. – Прук да тпрук – вот и вся столица.

Этого они не поняли.

– Мы, барин, не наелись. Нам всякого попробовать надо. При скоплениях народа... Отпусти, барин, будь к нам хорош.

– Я с кем останусь?

– Кирюшку тебе. Вон, в луже пляшет. Чем не баловник?..

Шум послышался из-за леса. Топот лошадиный со ржанием. Звоны железа о железо. В просеках-порубках наскакивала на Талицу беда: лошади вороные – всадники черные.

И сердце у Вонялы подскочило к горлу, там уперлось.

Передний подскакал к крыльцу, пены лошадиной раскидав ошметки, захохотал гулко:

– Эхе-хе! Да ты во-он где?!

За ним наскакали остальные, рты поразевали от восторга.

Глотки широкие. Зубы гнилые. Языки толстые.

Кирюшка из лужи жадно приглядывался к кромешникам: у этих сила.

– Царское повеление! – выкаркнул Схорони Концы, конем в грудь пихнув. – На порох – и подорвать!

Вмиг привязали к лавке, обложили Вонялу тугими мешочками, россыпь пороха протянули по земле, от крыльца за угол. Сами попрятались поспешно.

Выфуркнул от угла шустрый огонек.

Заскакал потешно.

Шут с жизнью прощался и телом опадал.

Помолиться – и то не успеть…

Пшик – погасло под ногой. Сунулись из-за дома рожи пакостные, заухали радостно:

– Отсырело, дядя! В другой ужо раз! Как просохнет!..

И поскакали из деревни.

Схорони Концы крутнулся на коне, проорал на отскоке:

– Готовься! Пива вари! Гусей жарь, да поболе! Батюшка-царь с обозом жалует! Два перехода – и у тебя!..

Сидел. Тосковал. Задыхался, обванивая окрестности. Сердце бултыхалось внутри, как в порожнем мешке.

Беду опять пронесло мимо. Как ухо ядром огладило.

Но двигался, не спеша, царский обоз: пыточной снасти – на всякую лютость. Не спрятаться в лесах, не пересидеть в глуши: походя заиграют и дальше покатят.

– Уходи, барин, – посоветовала Авдотька. – Тебе тут не жить.

– Пошли со мной, Авдотька, – попросил жалобно. – Будешь на печи лежать. Буду через тебя перелезать. Чем не ладно?

– Не, барин. Верх не твой и я не с тобой.

День целый тосковал – решался, ночью пошел к баловникам, разбудил, велел по секрету:

– Готовьте возок. Чтобы тихо.

– В столицу поедем? – порадовались.

– В столицу. Только в другую.

Но этого они не расслышали.

12

Возок катил поспешно.

В черноте леса. В слепоте ночи.

По буеракам и на бугор. С бугра снова в провал.

Куда лошадь вывезет, и там хорошо.

Баловники веселились на облучке: "В столицу! В столицу!..", подпрыгивали и языками цокали, а Воняло трясся в глубинах возка: нагонят – не скостят.

Ты, дурень, шутил, пошутим и мы с тобой.

К рассвету они забеспокоились, разглядев:

– Барин, это мы не туда...

Успокоил:

– А мы объездом.

К полудню они всполошились, распознав:

– Барин, это мы на Литву...

Утишил:

– Хоть и туда.

Сидели смирно, зудили нудно, как ни к кому:

– Мы в Литву не хотим... Ни-ни… Что нам Литва? Там люди – выворотни. Говорят – не поймешь...

Он лошадь нахлестывал. Они жалились:

– Земля наша – землее ихней... Луна наша лунее ихней... И сосна соснее. И трава травее. И вода водее. А уж о хлебушке говорить нечего! Хлебее, сытее, пышнее...

А он:

– Птица поет – наша, а перелетела – враг злобесный? Рыба играет – наша, а переплыла – изменник богоотступный? Заяц с лисою, волк с енотом...

А они:

– Здесь всё – наше... Слеза наша. Беда наша. Мозоль кровавый от грыжной натуги. Могила – кто бы ни ткнул...

– Огонь не разбирает наших с вашими. Вода заливает наших с ненашими. Мор поражает. Голод с засухой. Половодье с недородом...

А они:

– Мы с языком играем, слова переиначиваем... Тут скажешь: то ли посмеются, то ли голову снимут. Там скажешь – как не говорил...

– Вы молодые, – ответил на это. – Вам легче.

Возок катил в свою сторону, седоков сотрясая.

Солнце убиралось на покой.

К ночи встали, распрягли лошадей, разложили костерок: грустные думы над скудной едой.

Поели. Легли. Огоньки в костре вытухли.