Конечно, трудно составить точное представление о широте распространения катаризма в Окситании. Но вот что писал об этом граф Тулузский Раймон V: «Она (ересь) проникла повсюду, она посеяла раздоры во всех семьях, разделив мужа и жену, сына и отца, невестку и свекровь. Сами священники поддались заразе, церкви опустели и разрушаются. Что до меня, то я делаю все возможное, дабы остановить сей бич, но чувствую, что моих сил недостаточно для выполнения этой задачи. Самые знатные люди моей земли поддались пороку. Толпа последовала их примеру, и ныне я не осмеливаюсь и не могу подавить зло». Эта жалоба подкрепляется свидетельствами, собранными позднее инквизицией о положении католицизма на Юге в первые годы XIII века непосредственно перед крестовым походом. Излишне перечислять все местности, где культ катаров отправлялся публично. Центром была Тулуза, освиставшая легатов, посланных в 1178 г. папой Александром III [93] по тревожному призыву Раймона V. Раймон дю Фога, принадлежавший к одной из самых знатных семей города и ставший позднее епископом Тулузским, писал, вспоминая эти первые годы столетия: «Конечно же, исполненное божественной премудрости Провидение, которое всегда вмешивается вовремя, специально направило в Тулузу своего слугу, блаженного Доминика, и тем заложило основы славного ордена доминиканцев; ибо этот город и почти весь край были тогда столь всецело и прискорбно отравлены ядом ереси, что, казалось, церковь Христова должна была отступиться от сих мест, а католическая вера погибнуть, задушенная колючим кустарником и шипами порочных учений». В таком городе, как, например, Кастельнодари, катары даже, похоже, совместно с католиками пользовались главной церковью, как еще бывает в некоторых местностях Швейцарии и Германии, где население разделено на католиков и протестантов. В Лораке, бывшей столице Лораге, можно было наблюдать, как катары и вальденсы устраивают на площади публичный диспут. В Фанжо consolamentum родной сестры графа де Фуа, знаменитой Эсклармонды [94], привлек всю знать области. То же самое происходило в Монреале и Мирпуа, в краю Сессака и в Кабарде, равно как и в окрестностях города Лавор, который, видимо, всегда был катарским. Если же какой-либо город, как Нарбонн, оставался верен католичеству, он сталкивался с враждебностью всех соседних местностей. Это касалось и Монпелье, а вот Авиньон оказался в руках катаров.

Ересь больше всего затронула такие социальные слои, как средняя и мелкая знать, городской патрициат и некоторые ремесленные корпорации, например, ткачей. В общем, можно сказать, что почти все мыслящее население в этой части Юга было завоевано катарами, и, как мы видели, довольно часто им симпатизировали даже клирики, монахи и кюре. Кое-кто из духовенства и в самом деле фигурирует в протоколах инквизиции в числе лиц, присутствующих при обряде consolamentum. Бланка де Лорак, мать знаменитой Гироды де Лавор и Эмери де Монреаля, бабка сеньора де Ниора, держала со своей дочерью Мабилией [95] дом для женщин-катарок. Она принадлежала к одной из самых могущественных феодальных фамилий Юга, и на ее примере мы можем представить, сколько горячих сторонников среди этой части общества получили катары. Но и самые знатные сеньоры, настоящие суверены края — Раймон VI Тулузский, наследовавший отцу в 1194 г., Раймон-Роже [96], виконт Безье и Каркассона, и граф де Фуа — открыто выражали свои симпатии катарам.

Вряд ли сами они были еретиками. Папа Иннокентий III, натравливая на графа Тулузского Филиппа Августа, повелел тем не менее принять во внимание, что факт ереси Раймона VI достоверно не установлен. Сам граф всегда твердо заверял в своей приверженности католической вере, а изучение его публичных актов не позволяет составить себе ясного представления о его истинных настроениях. Он беззастенчиво грабит епархии и аббатства. Он заявляет Пьеру де Кастельно, что мог бы запросто привести к нему катарских пастырей, которые легко одержат над ним верх. Но одновременно он щедро одаривает другие аббатства и, по-видимому, собирается принять смерть в католической вере, хотя в церковном погребении ему впоследствии отказали. Мы имеем дело с человеком непостоянным и легкомысленным, вполне способным несколько раз за свою жизнь поменять религиозные убеждения. Но также думается — и в этом его главная заслуга — что он, как и его народ, был искренне терпимым. Раймону VI нравились диспуты между католическими монахами и катарскими пастырями, а сам он, несомненно, имел устоявшуюся точку зрения на эти сложные вопросы. Что касается политики, возможно, Раймон VI не без удовольствия наблюдал за временным триумфом катарской церкви. Она устраивала его в той мере, в какой имела облик церкви национальной, оставаясь при этом намного слабее своей соперницы в материальном отношении и позволяя светским сеньорам захватывать огромные церковные владения. Никто из его предшественников не был таким могущественным, как он в первой половине своего правления. Он подошел ближе, чем кто-либо, к превращению Тулузы в настоящую столицу, и разве не ощутила бы она себя еще увереннее, будь она одновременно и центром религии, независимой от Рима и отличной от религии остальной части христианского мира? Чтобы достичь этой цели, Раймону VI надо было лишь пустить события на самотек. Его поддержали бы знать и тулузский патрициат; встретил бы он сочувствие и Раймона-Роже Транкавельского, своего давнего соперника, и Раймона-Роже де Фуа, избежав таким образом двойной опасности, угрожающей ему со стороны французского и арагонского домов. Так как Педро II Арагонский был тесно связан со Святым престолом, не следует принимать его запоздалое вмешательство в защиту южан за проявление какой бы то ни было симпатии к катарам.

Впрочем, нет никакой уверенности, что Раймон VI когда-либо вынашивал великие планы южной независимости, основанной на иной вере. Однако достаточно было приписать графу Тулузскому подобный замысел, чтобы навлечь на него уничтожившую его бурю. Впрочем, хотя катары и были исполнены апостольского рвения и имели очень сильную и дисциплинированную церковную организацию, их главной слабостью — слабостью, к слову, благородной — было строгое запрещение всякого применения силы. Один из основных пунктов их доктрины — непротивление, и если верить свидетельству их злейших врагов, катары никогда не призывали своих последователей к насилию над противниками. Конечно, случалось, что наемники графа де Фуа или графа Тулузского, люди, не признающие ни веры, ни закона, грабили аббатства и епархии, а в церквах совершали святотатственные поступки, но никогда никто не слыхал, чтобы катарские пастыри одобряли подобные насилия, а тем более подстрекали к ним. Напротив, думается, они не признавали иного средства, кроме убеждения, что как раз и предполагало поддержание атмосферы терпимости, характерной тогда для Юга. Потому-то им были даже гораздо более выгодны увертки Раймона Тулузского, чем его ясная и твердая позиция. Катары требовали лишь свободы проповеди и культа, которые были им обеспечены в большей части стран Юга. Они никогда не были одержимы воинственным пылом, подобно чешским гуситам или лютеранам. В этом и заключалась, как я полагаю, слабость, уничтожившая их и погубившая вместе с ними возможную независимость Юга. Не то чтобы эти два явления были непременно связаны друг с другом. Но, хотя доктрина кротости и отрешенности от мира отозвалась таким эхом по всей стране даже в кругах знати, ремеслом которой была война, не было ли само дело изначально проигрышным в эпоху, когда все конфликты в конечном счете разрешались силой? Тогда сама церковь не испытывала угрызений совести, прибегая к насилию для укрепления своей пошатнувшейся власти. Отрицание насилия предполагает, что соперник руководствуется тем же принципом. Быть может, катары потеряли мир лишь потому, что уж слишком сильно его презирали. Но, погибая, они увлекли за собой всю страну, так им доверявшую.