Козырев задержался у подъезда, глядя вслед уходящим:

— Шебутной дядя. А дочка миленькая.

— Зрение испортишь, Андрей Константиныч. — Балыкин, обхватив Козырева за плечи, увлекает его в приемный покой.

Чернышев идет, чуть припадая на правую ногу, дымит махоркой, ворчит:

— «Неудержимо рвался…» А как же не рваться? Все с Таллина уходят, а ты, значит, оставайся, Чернышев?

— Зря ты, Ермолаич, — говорит Речкалов, шагая рядом. — Старлей не оставить нас хотел, а — после погрузки войск.

Он это сказал, чтобы внести ясность. Чтоб все по справедливости. А Чернышев вдруг вспылил, крикнул:

— Ну и иди к своему старлею! Тоже мне — «неудержимо»! Зачем он так? Я ж по-простому к нему…

— Папа, не надо, — заглянула Надя ему в лицо.

Лучшего лекарства нет для Чернышева, чем дочкины глаза. Такие же серые, серьезные, как у Саши когда-то… Брови тоненькие, шелковые, носик точеный… Отлегло у Чернышева. Ладно. Снова земля кронштадтская под ногами и дочка рядом, а за углом дом родной…

Свернули влево на улицу Аммермана, и тут Надя вдруг остановилась. Прислушалась, запрокинув голову в белом беретике:

— Опять… Слышите?

Порывом ветра принесло с Южного берега залива гул, басовитый и прерывистый.

— Пушки бьют, — разжал Речкалов твердые губы.

— А я не слышу. — Чернышев беспокойно крутит забинтованной головой. — Да что ж это делается — допер сухим путем до самого Кронштадта. Это что ж такое…

Колонна моряков показывается со стороны Советской улицы. Идут не в ногу, молча, без песни. Над черными бушлатами, над бескозырками с надписью на лентах «Учебный отряд КБФ» покачиваются штыки. Топают по булыжнику сотни ног. К Ленинградской пристани направляются.

— Каждый день, — говорит Речкалов, — идут и идут. С кораблей сымают на фронт.

Прошла колонна. Трое продолжают свой путь по тихой улице Аммермана.

— У нас в отделе, — сообщает Надя, — теперь группа самозащиты. Я в санитарной команде.

— Это что значит? — спрашивает Чернышев.

— Ну, оставляют нас после работы, учат перевязки делать. Оказывать помощь раненым.

— Да-а, — с грустью кивает Чернышев, делая последнюю затяжку, пальцы обжигая огоньком. — Хотели мы с матерью тебя на доктора учить. А попала в санитарную команду. Эх-х… Зайди, Речкалов, — предлагает он, остановившись у подъезда дома. — По рюмке примем.

— В другой раз, Ермолаич. Работы в цеху — завал.

— Какие объекты там у нас?

— Да много объектов. Шаланды под канлодки переоборудуем. Режем, клепаем. Артплиты ставим.

Гулко, раскатисто ударил орудийный залп. В небе, сразу сделавшемся как будто низким, еще шелестели, невидимые в полете, тяжелые снаряды, как спустя секунды — еще тройной удар… и еще… и еще…

— Вот теперь слышно, — говорит Чернышев. — Форты бьют.

— А может, линкоры, — говорит Речкалов. — Пойду, Ермолаич.

Он кончиками пальцев тронул козырек мичманки, Наде кивнул и пошел по выщербленным плитам тротуара в сторону Морзавода, все ускоряя шаг — будто подстегиваемый тугими ударами тяжелой артиллерии.

Надя стояла обмерев, обратив кверху широко раскрытые, потемневшие глаза, — вся ушла в слух.

— Ничего, ничего, дочка, — Чернышев расправил широкие плечи, будто хотел прикрыть Надю от неведомых опасностей. — Уж раз в ход такая артиллерия пошла, то… Знаешь, какие у них калибры? Ого-го! Никакой танк не выдержит. Ты не бойся. Ничего… Порядок…

Он потрепал Надю по плечу и вошел в подъезд. Поднимаясь по скрипучей лестнице, продолжал:

— Хороший человек Речкалов. Тридцати еще нет, а уже лучший в цеху бригадир. Срочную на эсминцах отслужил. Самостоятельный. Что? — взглянул на дочь, идущую следом.

— Я ничего не сказала, папа.

— Ага, а мне послышалось… Крепкий мужик, говорю, и спокойный. Между прочим, большое имеет к тебе уважение.

Они вошли в квартиру.

Заслышав шаги в коридоре, Александра Ивановна Чернышева, уже прибравшаяся и сменившая халат на темно-зеленое платье, направилась к патефону, что стоял на комоде. Только Чернышев через порог, как из-под патефонной иглы понеслось: «Для нашей Челиты все двери открыты, хоть лет ей неполных семнадцать, но должен я здесь признаться, ее как огня боятся…»

— Здравствуй, Саша, здравствуй, голуба моя! — Чернышев обнимает жену. — Ну, как ты тут?

— Что обо мне спрашивать, Вася? — Она осторожно дотрагивается до его повязки на голове. — Болит?

— Теперь уж ничего. — Чернышев снимает и вешает на спинку стула пиджак. Помягчевшим взглядом обводит стены с выцветшими желтыми обоями. — Что уж теперь… Добрался до дома, значит, порядочек на Балтике.

«И утром и ночью поет и хохочет, веселье горит в ней как пламя, — рвется задорный голос Шульженко. — И шутит она над нами…»

Резким взмахом руки Надя снимает мембрану с пластинки. Захлебнулась «Челита».

— Ты что? — взглядывает на Надю мать.

Та, не ответив, кинулась в свой закуток — угол, отгороженный от общей комнаты. Тут умещаются кровать под белым покрывалом да столик со стулом. На подоконнике — горшки с цветами.

Теперь, когда умолк патефон, особенно слышны мощные удары тяжелых орудий. В окнах дрожат и мелко вызванивают стекла. Александра Ивановна взялась было за мембрану, чтоб снова пустить «Челиту» — много уже лет было у них так заведено: встречать мужа музыкой, — но передумала.

Они сели рядом на диван. Чернышев положил руку на колено жены, сказал:

— Такие вот дела, Саша… Когда вокруг парохода бомбы стали падать, я подумал: как же так? Неужели я лягу тут на холодное дно, — а как же там мои без меня? И вот — живой… Надюша как тут?

— Да что ж спрашивать, Вася, тоже очень за тебя переживала. А теперь, я думаю, за Виктора.

— За какого Виктора?

— Ну, длинный этот, с «Марата». За Надей, не помнишь разве, зашел однажды, в кино они ходили, в «Максимку».

— A, старшина этот… Ну да, как же не помнить… — Помолчал Чернышев, вздохнул: — Дела-а… Ну ничего, ничего. Главное, все вместе мы снова. Порядок на Балтике.

Надя, отодвинув цветы, сидит в своей загородке на широком подоконнике и смотрит на плывущие облака, на бледно-голубое небо, наполненное громом войны. Ей, конечно, и раньше доводилось слышать пушечные удары — в Кронштадте учебными стрельбами кораблей и фортов никого не удивишь. Но эти-то стрельбы не учебные. Невозможно было представить, что где-то совсем близко, за Ораниенбаумом, катят немцы в своих танках. Почему-то виделась Наде именно такая картина: длинная колонна танков катит по ровному, без единого деревца, полю, и из каждого танка торчит голова в каске с рогами. Лиц не видно, только оскаленные рты. Но что колонна эта докатилась почти до Кронштадта, Надя никак не могла себе представить.