— Но что бы с ним было потом? — спросила Женевьева.

— Сначала был бы судебный процесс над ним и его соучастниками, потом он был бы гильотинирован, вот и все.

Женевьева вздрогнула и бросила на своего соседа взгляд полный ужаса.

Но гражданин Моран казалось не заметил этого взгляда и спокойно опорожнил свой стакан.

— Гражданин Линдей прав, — сказал он, — только так и нужно было действовать. К сожалению, этого не сделали.

— А известно ли, что стало с шевалье де Мезон-Ружем? — спросила Женевьева.

— Вероятно, он, — сказал Диксмер, — увидев, что его попытка не удалась, сразу же покинул Париж.

— А возможно даже и Францию, — добавил Моран.

— Вовсе нет, вовсе нет, — продолжил Морис.

— Как! Он имел неосторожность остаться в Париже? — воскликнула Женевьева.

— Он отсюда не двигался.

Это предположение, высказанное Морисом так уверенно, было встречено всеобщим удивлением.

— Вы вероятно высказываете лишь свое предположение, гражданин? — спросил Моран.

— Нет, это реальный факт.

— О! — произнеси Женевьева. — Не могу этому поверить, гражданин, это было бы непростительной неосторожностью.

— Вы женщина, гражданка, стало быть должны понимать, что у человека с характером де Мезон-Ружа должно быть нечто, заставляющее его не думать о собственной безопасности.

— И что же ставит его выше страха лишиться жизни таким ужасным способом?

— Бог мой! Любовь, гражданка, — ответил Морис.

— Любовь? — повторила Женевьева.

— Несомненно. Разве вы не знаете, что шевалье де Мезон-Руж влюблен в Антуанетту?

Раздались два-три неуверенных смешка, робких и вымученных. Диксмер посмотрел на Бориса так, будто пытался проникнуть в его тайные мысли. Женевьева чувствовала, что слезы застилают ей глаза, а пробежавшая по телу дрожь, не ускользнула от Мориса. Гражданин Моран пролил вино из бокала, который в этот момент подносил к губам, и его бледность ужаснула бы Мориса, если бы все внимание молодого человека в этот момент не было сосредоточено на Женевьеве.

— Вы взволнованы гражданка, — прошептал Морис.

— Разве вы не говорили, что я пойму, потому что я женщина? Нас, женщин, всегда трогает такая преданность даже идущая вразрез нашим принципам.

— А преданность шевалье де Мезон-Ружа еще более привлекательна, — сказал Морис, — уверяют, что он никогда не говорил с королевой.

— Послушай, гражданин Линдей, — сказал человек, тяготеющий к крайним мерам, — мне кажется, и позволь уж мне сказать об этом, что ты слишком снисходителен к этому шевалье.

— Сударь, — сказал Морис, возможно намеренно используя слово, переставшее ее быть в употреблении, — я всегда восхищаюсь натурами гордыми и мужественными, что не мешает мне бороться с ними, когда я встречаю их в рядах своих врагов. Я не теряю надежды встретиться когда-нибудь с шевалье де Мезон-Ружем.

— И? — произнесла Женевьева.

— И, если я его встречу, то сражусь с ним.

Ужин был закончен. Женевьева, поднимаясь из-за стола, подала всем пример,

В этот момент раздался бой часов.

— Полночь, — холодно произнес Моран.

— Полночь! — воскликнул Морис. — Уже полночь!

— Это восклицание радует меня, — сказал Диксмер. — Оно доказывает, что вам не было скучно, и вселяет надежду, что мы встретимся вновь. Это дом доброго патриота и он открыт для вас, и смею надеяться, что вы скоро убедитесь и в том, что это дом друга.

Морис поблагодарил и повернулся к Женевьеве:

— Гражданка тоже позволяет мне вернуться?

— Я не только позволяю, я прошу вас об этом, — живо ответила Женевьева. — Прощайте, гражданин.

И она ушла к себе.

Морис попрощался с каждым из гостей, выделив при этом Морана, который ему очень понравился, пожал руку Диксмеру, и ушел, слегка ошеломленный, но скорее радостный, чем опечаленный всеми этими событиями, такими разными, пережитыми этим вечером.

— Неуместная, досадная встреча! — сказала после ухода Мориса молодая женщина, разражаясь слезами в присутствии мужа, которого она привела к себе.

— Ну, полно! Гражданин Морис Линдей — известный патриот, секретарь влиятельной секции, чистый, любимый, популярный. Напротив, это ценное приобретение для бедного владельца мастерской, связанного с контрабандой, — ответил улыбаясь Диксмер.

— Вы действительно так думаете, друг мой?.. — робко спросила Женевьева.

— Я думаю, что он будет как бы свидетельством патриотизма и своего рода индульгенцией для нашего дома. И я уверен, что, начиная с этого вечера, сам шевалье де Мезон-Руж был бы у нас в безопасности.

И Диксмер, поцеловав жену в лоб скорее с отеческой, чем с супружеской нежностью, оставил ее в маленьком павильоне, который полностью принадлежал ей, и перешел в другую часть дома, где он жил вместе с гостями, которые были на ужине.

Наступил май. Ясный день наполнял теплом легкие, уставшие дышать ледяным туманом зимы, лучи живительного солнца опустились на темные стены Тампля.

Во внутреннем дворике, отделявшем башню от садов, смеялись и курили солдаты караульного отряда.

Несмотря на прекрасный день, все три женщины ответили отказом на предложение спуститься и прогуляться по саду: королева после смерти мужа упорно не покидала свою комнат, чтобы не проходить мимо дверей тех комнат, что на втором этаже занимал король.

После зловещего дня, 21 января, она иногда прогуливалась на свежем воздухе, но на верхней, огороженной зубцами башни площадке.

Солдаты муниципальной гвардии были предупреждены, что трем женщинам разрешено выходить, но целый день они напрасно прождали, что узницы воспользуются разрешением.

Около пяти часов во внутренний дворик спустился какой-то мужчина и подошел к сержанту, командиру караульного поста.

— А, это ты, папаша Тизон! — произнес он и по голосу чувствовалось, что у сержанта было хорошее настроение.

— Да, это я, гражданин. Я принес от Мориса Линдея, твоего друга, он сейчас находится наверху, разрешение, выданное Советом Тампля моей дочери. Сегодня вечером она может прийти ненадолго. проведать мать.

— И в то время, когда придет дочь, тебя здесь не будет, бессердечный отец? — спросил сержант.

— Увы, но не по своей воле я должен покинуть Тампль, гражданин сержант. Я тоже надеялся обнять свою бедную дочь, которую

не видел уже два месяца. Как бы не так! Служба, проклятая служба вынуждает меня в это время покинуть Тампль, идти с докладом в Коммуну. У ворот меня ожидают два сержанта с фиакром, и все это как раз в то время, когда должна прийти бедная Софи.