Кратковременная связь с цивилизацией висит буквально на волоске. Успеваю прочесть пару электронных писем, после чего я погружаюсь в какой-то липкий мрак печали, напоминающей ностальгию (на самом деле – это следствие кишечного расстройства и обезвоживания). Предпринимаю почти нечеловеческие усилия, чтобы написать полный энтузиазма пост в Фейсбуке, и иду спать.

Что же здесь в Серенгети такого, что так подавляет человека? Жара, пыль, бесконечность сухих равнин, безжалостное солнце, от которого не скрыться… Если меня оставить на сутки в одиночестве, я совершенно точно здесь умру. И если меня не сожрет лев, так иссохну от жары и жажды, и никто этого даже не заметит. Стада гну так и будут идти мимо, грифы съедят мою плоть и останутся только белые кости – ничего не значащая деталь в этом бесконечном пустом пространствве….

Серенгети заставляет задуматься о тщете мирской, мимолетности и хрупкости бытия. Все, чем мы пытаемся закрепиться в этом мире – работа, деньги, успех, одежда, вещи, техника, замки безопасности, страховки, каналы информации и посты в соцсетях, – все это не имеет здесь ровным счетом никакого значения. Серенгети расставляет свои приоритеты, а таковыми здесь являются тень и вода. Ни о чем другом я в последние дни вообще и не думала.

Начинаю понимать африканское бешенство, когда люди сходят с ума от солнца и жары. Они теряют рассудок, начинают галлюцинировать и вести себя странно. Что же удивительного, когда тебя преследует чувство, словно отсюда никогда не удастся выбраться, что остальной мир попросту перестал существовать.

Вчера увидели первого льва. Крупный самец прошел мимо открытого окна машины, да и так близко, что я услышала его тяжелое дыхание. Я сидела, вжавшись в сиденье, и вспоминала то, что сказала Карен о восхитительной «экономичности» льва, что в его теле нет ничего лишнего. Пожалуй, сейчас я готова понять тех, кто сто лет назад отстреливал этих животных. Столкнись я со львом, мне пришлось бы сделать выбор, потому что один из нас должен умереть. В конечном счете, если они хотели остаться в живых, был ли у них иной выбор?

[письма Карен]

Вечно это физическое недомогание! Пожалуй, надо быть покрепче и повыносливей, чтобы любая перемена условий не играла с тобой злую шутку, рождая головные боли, тошноту, усталость, бессонницу, напряжение, диарею, обезвоживание, тепловой удар или бог знает еще какую гипогликемию. По вечерам я настолько уставшая, что едва хватает сил распаковать вещи, выдернуть оттуда что придется – хоть какую-нибудь чистую рубашку. Слабость, имя твое женщина!

Можно подумать, что Карен имела завидное здоровье, силу духа и тела, но ведь это не так. На самом деле она постоянно болела, плохо переносила жару, страдала от малярии, солнечного удара, гниющих ран и тошноты. Ее тошнило, как при отравлении, кружилась голова. Она часто оказывалась в больнице из-за чудовищных болей непонятного происхождения, как если бы зубная боль отдавалась в ноги, уши и руки. У нее стали выпадать клоками волосы, отчего она начала носить тюрбан.

А еще депрессия, а позже приступы паники. Не важно, сифилис ли, Денис, вечное отсутствие средств к существованию, угроза продажи фермы или неустойчивость темперамента – все это вынуждало ее неделями валяться в постели. Недели, месяцы и годы. Подумать только, Карен провела несколько лет в постели!

Сначала я почти на нее рассердилась: что это за пример для подражания? Только оказавшись разбитой в обнимку с аптечкой посреди Серенгети, где нет ни капли воды, я с трудом еще как-то могу себе представить, каково это – болеть в таких условиях сто лет назад. Но Карен стойко выдержала все и сумела прожить в Африке почти восемнадцать лет, хотя порой ей приходилось ждать больше года поездки в Европу и визита к врачу. Вероятно, основной причиной таинственных симптомов Карен был прогрессирующий сифилис – несмотря на все прогнозы, в 1925 году излечиться от него у нее не получилось. История болезни подтверждает это: в латентный период – сыпь и лихорадка, которую легко можно спутать с малярией. В дальнейшем – потеря аппетита, бессонница, недомогание, головные боли, неожиданные резкие боли в различных местах, ломота в костях, суставах, в руках и ногах, проблемы с кишечником, конъюнктивит; начинают выпадать волосы, подозрение на отравление. Потом болезнь прячется внутрь и начинает глодать органы, мозг, нервную систему, кости и суставы… а потом странные симптомы всплывают таким непредсказуемым образом, что пациенту ставят диагноз «неврастения» или «мания преследования».

В Европе и Африке конца XIX века сифилис был распространенной, но табуированной болезнью, подобно ВИЧ-инфекции сегодня: о нем не говорили, не описывали в личных дневниках, а если называли, то пользовались эвфемизмами. Зараженный обрекал себя на одиночество и бесконечные физические муки, потому что побочный эффект от лечения ртутью и мышьяком оказывался порой страшнее самого заболевания. В течение первых двух лет после заражения сифилис легко передавался другим, но далее опасность заражения окружающих снижалась, а через семь лет больной заразить уже никого не мог. И если задуматься об интимной жизни Карен и Дениса, в том смысле, насколько это вообще было возможным, то все встает на свои места.

Читая об ужасах люэса[11], я открываю для себя в новом свете проведенные Карен годы одиночества в Африке. Не исключено, что подавленное состояние, депрессия, скачки настроения, истерические припадки, всплески энергичности, переходящие в периоды беспросветного уныния, являются частичным следствием ее сифилиса, а не только отсутствия или присутствия Дениса. Сама мысль о болезни может не просто заставить лежать неделями, а иного и сломить окончательно.

Сифилис был окружен таинственностью, считаясь болезнью героев и людей мира искусства. Им страдали все сколь-либо значимые фигуры – от Колумба до Бетховена, от Ницше до Бодлера, от Оскара Уайльда до Ван Гога. В 1926 году Карен пишет брату: «Если бы оно не звучало так ужасно, то я могла бы сказать, что имело смысл заразиться сифилисом, чтобы стать баронессой». А еще позже она поверила в то, что именно благодаря люэсу стала писательницей: «Я отдала дьяволу душу, дьявол же посулил мне, что все отныне пережитое превратится в повествования».