Поэтому Арсеньев взял с собой двух собак и удрал на охоту, вознамерившись набить побольше дичи и порадовать роженицу горой кровавых птичьих тушек, а то и добыть нарочно для нее оленя.

Барина хватились не сразу, но когда и на второй день он не явился, начали беспокоиться и отрядили погоню. Барыне ничего не сообщали, дабы не беспокоить, но она вовсе не была так уж бесчувственна и неприметлива и скоро поняла, что Арсеньев куда-то скрылся.

Обида проникла в ее сердце. К вечеру первого дня, когда пошло молоко, Елизавета Алексеевна велела перевязать себе грудь и вытребовала из деревни кормилицу. Девочка вдруг сделалась ей ненавистна, и боясь этого чувства, мать постаралась отдалить ее от себя.

На четвертый день барин явился. Это произошло на рассвете. Собаки заметили в конце подъездной аллеи всадника и с лаем бросились ему навстречу. На шум вышло несколько человек, Михаила Васильевич тем временем прибыл, грязный донельзя, с обветренным лицом. Добыча висела через плечо: связка битой птицы. Собака с ним вернулась лишь одна — вторая утонула в болоте, о чем он неустанно скорбел.

— Ну! — закричал Михаила Васильевич с седла. — Народился?

— Дите народилось, — осторожно ответил псарь, давний друг Михаилы Васильевича. — С наследницей вас, батюшка.

— С какой наследницей?

— Думают Марьей назвать, — продолжал псарь. — Вас ожидали — как соблаговолите. Барыня были очень плохи, едва не отошли…

— А! — сказал Михаила Васильевич. — Дай мне водки, быстро! Я собаку утопил случайно. Жалко — мочи нет. Девка, значит?.. А, что барыня?

— Барыня хворают, но повитуха говорит — не к смерти.

— Ну! — молвил барин. — А меня спрашивала?

— Случилось, — степенно отвечал псарь.

— И что сказали?

— Что барин в отлучке — скоро будет.

— Где водка? — возмутился Арсеньев. — Что я тут, век ждать буду? И птицу прими, снеси на кухню. Ей надо много кушать кровавого. А что девка — хороша?

— Оченно синяя, — сказал псарь и удалился с битой птицей.

Марья совершенно разочаровала своего родителя: и девочка, и хиловатая, и кричит все время с недовольным видом.

— Плакса, — подытожил несколько минут созерцания счастливый родитель. — Ну, смотри. Вырастешь — другой болван с тобой нянчиться будет, а я уж не стану.

С этим он отправился к супруге.

Елизавета Алексеевна хоть и была бледна и слаба, но учинить мужу бурю сил у нее хватило.

— Где тебя, Михайла Васильевич, носили лешие? — осведомилась она.

— Точно, лешие, Лизанька, — сказал он. — Я тебе битой птицы нанес, чтобы ты кушала.

— Я и без твоей птицы отменно кушаю, — возразила жена. — А вот ты где был? Померла бы без тебя, не простившись — как бы ты со мной на том свете встретился?

«Уж верно, не спустила бы мне — хоть на том свете, хоть на этом, — подумал муж. — Никакой благодарности, я ведь о ней заботился».

— Так ведь обошлось, Лиза, — проговорил Арсеньев примирительно. — Устроим крестины, гостей позовем — весело… А тут и птица всякая уже готова для праздника.

— Тебе только бы гостей нагнать и брюхо набить, — сказала Лиза. — Сил моих нет! Пока я умирала, ты по болотам в свое удовольствие шастал! Дите видел?

— Другой раз будет мальчик, — сказал Арсеньев простодушно (водка уже оказывала на него свое благотворное действие).

— Другой раз? Какой еще другой раз? А Марья тебе что, не годится? Это твое дите, Михайла, так что нечего от девки нос воротить! Какое семя ты в меня вложил, такое семя я и на свет произвела… Мальчика ему!

Она немилостиво отвернулась к стене.

Михайла Васильевич потоптался у входа, затем неловко уточнил:

— Так мальчика… что же — не будет?

— Сперва девочку полюби, а уж потом подумаем…

Но что тут думать! Хоть никто вслух этого не произносил, а девица Столыпина Елизавета Алексеевна замуж выходила уже перестарком. И то диво, что одно дитя сумела на свет произвесть.

И пока супруг ее входил в самый пышный мужской возраст, Елизавета Алексеевна старела и зачатия новых детей избегала с ловкостью поразительной. «Глупости это, что бабы забывают все свои страдания, — говорила она соседкам-помещицам, которые заезжали к ней с визитами. — Кто это такое говорит? Разные молодые вертихвостки — они, может, и забывают, а я женщина зрелая и на голову трезвая, я отлично все помню: и как едва не померла, и как дите синее родилось и долго дышать не хотело, пока повитуха его трясла — ох, я страху натерпелась! — а больше всего мне запомнилось, как муж мой все это время по болотам гулял и наслаждался жизнью».

— Господь так устроил, — мирно рокотал отец Модест, открывая охоту на скользкий засоленный груздочек, бегающий от него по всей тарелке. — Все мы терпим различные скорби, а скорби для нас спасительны.

— Уж у меня-то скорбей, отец Модест, повыше крыши! — объявила Елизавета Алексеевна. Она протянула руку к тарелке вкушающего батюшки, взяла хитрый груздь пальцами и самолично насадила на батюшкину вилку.

Батюшка неспешно проглотил груздочек и прибавил:

— Впрочем, при нежелании иметь детей довольно лишь воздержания… В вашем возрасте это уже не грех.

Елизавета Алексеевна пошла пятнами и вознамерилась было сказать нечто язвительное, но тут вошла Марьюшка, и мать разом обмякла.

Первая обида на ребенка давно прошла и сменилась любовью почти тигриной. За спиной у барыни говорили, что гора родила мышь, и отчасти это вполне соответствовало действительности. Машенька была крохотная, кисленькая, с очень хорошеньким личиком и грустными глазами, излучающими печаль по-неземному. Елизавета Алексеевна, глядя в эти глаза, иной раз думала о том, что доченька ее до сих пор видит светлых ангелов и скучает по ним, небесным своим друзьям: должно быть, действительно грустно ей на земле, среди обыденностей. «Приберет ее Господь раньше срока — что я делать буду! — размышляла она, со страстной нежностью рассматривая своего ребенка и даже не решаясь к нему прикоснуться. — Разве живут такие души подолгу? И почему она не унаследовала ни моего здоровья, ни крепости? Нет, слишком хороша и слишком слаба… Страшно!»

Советом батюшки касательно воздержания — которое в ее возрасте, стало быть, уже не грех — Елизавета Алексеевна, однако же, не пренебрегла. Неожиданно перед Михайлой Васильевичем явилось огромное количество постов и обетов; к среде и пятнице прибавился понедельник

— Ты, Лизанька, просто протопоп какой-то, — пытался поначалу увещевать жену ошеломленный Арсеньев. — Ну, ладно, положим, есть и постные дни, но у тебя что ни день — то своя причина.

— Положено от Святой Церкви, — сердито возражала жена.

— Так не то положено, чтобы супруга мучить, а только для поддержания благочестия…