Еще раз берет Двойра на руки Менухима. Семейство Биллесов тоже собралось здесь, окружило повозку и говорит без умолку. Мендл Зингер сидит на козлах, и Мирьям тоже уселась, опершись спиной о спину отца. Только Двойра все еще стоит у дверей, держа на руках калеку Менухима.

Внезапно она отрывает его от себя. Осторожно сажает она его на порог, так кладут в гроб покойника, встает, поднимает голову, и слезы бегут по ее щекам, блестящие слезы на беззащитном лице. Все решено. Ее сын остается, а она уезжает в Америку. Чуда не произошло.

Плача, садится она в повозку. Не видит лица людей, пожимающих ей руки. Ее глаза сейчас — два огромных, полных слез моря. Она слышит стук копыт о мостовую. Она уезжает.

Вдруг она вскрикивает, сама не понимая, что кричит, этот крик идет из ее сердца, у сердца тоже есть рот, и оно кричит. Повозка останавливается, она спрыгивает на землю легко, как молоденькая. Менухим все еще сидит на пороге. Она падает к ногам Менухима.

— Мама, мама! — лепечет он, но она не отзывается. Семейство Биллесов поднимает Двойру.

Она кричит, сопротивляется и, наконец, затихает. Ее несут к повозке и укладывают на сено. Повозка быстро катит в сторону Дубно.

Спустя шесть часов все они уже сидели в поезде, в неторопливом пассажирском поезде, среди множества незнакомых людей. Поезд медленно ехал по стране, мимо лугов и полей, с которых снимали урожай. Крестьяне и крестьянки, хижины и стада приветствовали медленно катившийся поезд. Негромкая песня колес убаюкивала пассажиров. Двойра до сих пор не произнесла ни слова. Она дремала, а колеса поезда все повторяли и повторяли: «Не покидай его! Не покидай его! Не покидай его!»

Мендл Зингер молился. Он механически повторял заученную молитву, не вдумываясь в смысл слов, достаточно было одного их звука, Бог сам знал, что они значат. Так пытался Мендл заглушить свой страх перед морем, к которому он прибудет через несколько дней. Временами он бросал рассеянный взгляд на Мирьям. Она сидела напротив, рядом с человеком в синей фуражке. Мендл не замечал, как она к нему прижалась. Человек не заговаривал с ней, дожидаясь коротких минут между наступлением темноты и тем моментом, когда кондуктор зажжет крошечный газовый рожок. От этих пятнадцати минут и от ночи, когда погаснут газовые рожки, человек в синей фуражке ожидал немало приятного.

На следующее утро он равнодушно попрощался со старыми Зингерами и с безмолвной нежностью пожал руку Мирьям. Они уже были на границе. Таможенники взяли у них паспорта. Мендл задрожал, когда выкликнули его имя. Впрочем, без всякой причины. Все было в порядке. Их пропустили.

Они снова сели в поезд, увидели другие станции, услыхали новые сигналы станционного колокола, смотрели на новые мундиры. Три дня ехали они и дважды делали пересадку. К вечеру третьего дня прибыли в Бремен. Служащий пароходной компании выкрикнул во всю глотку:

— Мендл Зингер!

Семья Зингеров выступила вперед. Служащий собрал семей девять. Он выстроил их в шеренгу, трижды пересчитал, выкликнул имена и дал каждому по номерку. Так стояли они и не знали, куда девать эти железные штучки. Служащий куда-то ушел, пообещав скоро вернуться. А девять семей, двадцать пять человек, не сдвинулись с места. Они стояли в ряд на перроне, с номерками в руках и узлами у ног. Последним слева был слишком поздно назвавший себя Мендл Зингер.

В течение всего путешествия он почти не разговаривал с женой и дочерью. Обе женщины тоже молчали. Но теперь Двойра, казалось, уже не могла вынести этого.

— Почему ты стоишь? — спросила она.

— Все стоят, — ответил Мендл.

— Почему ты не спросишь людей?

— Никто не спрашивает.

— Чего мы ждем?

— Я не знаю, чего мы ждем.

— Как ты думаешь, можно мне сесть на чемодан?

— Садись на чемодан.

Но в то мгновение, когда Двойра расправляла свои юбки, собираясь сесть, вдруг появился служащий пароходной компании и сообщил на русском, польском, немецком и идише, что сейчас он отведет все девять семей в порт и разместит их там на ночь в бараке и что завтра в семь утра пароход «Нептун» снимется с якоря. И вот они расположились в бараке, в Бремерхафене, даже во сне судорожно сжимая в кулаках свои номерки. От храпа двадцати пяти человек и от тех движений, которые они производили, ворочаясь на своих жестких ложах, вздрагивали потолочные балки и тихо покачивались маленькие желтые электрические лампочки. Им не позволили сделать себе чай. И спать они пошли с пересохшим горлом. Только Мирьям получила в подарок от какого-то польского парикмахера несколько красных карамелек. Она так и уснула с красным шариком за щекой.

В пять часов Мендл проснулся. Он с трудом вылез из деревянного ящика, в котором спал, поискал воду, вышел наружу и посмотрел, где тут восток. Потом он вернулся в барак, встал в углу и принялся молиться. Он шептал про себя слова молитвы, и, пока он их шептал, страшная боль охватила его, впилась когтями в сердце и рванула его так сильно, что Мендл прервал молитву и громко застонал. Некоторые из спящих проснулись и, улыбаясь, посмотрели на еврея, который подпрыгивал и раскачивался в углу, двигаясь всем телом взад и вперед, исполняя в честь Бога странный танец.

Не успел Мендл закончить молитву, как чиновник распахнул дверь и впустил в барак морской ветер.

— Вставайте! — прокричал он несколько раз на всех языках этого мира.

Было еще рано, когда они вступили на корабль. Им позволили заглянуть в салоны первого и второго класса, а потом всех затолкнули на среднюю палубу. Мендл Зингер не двинулся с места. Он стоял на верхней ступеньке узкой железной лесенки. За спиной его были порт, земля, континент, родина, прошлое. Слева сияло солнце. Голубым было небо. Белым был пароход. Зеленой была вода. Подошел матрос и приказал Мендлу Зингеру спуститься с лестницы. В ответ он только махнул рукой. Он был спокоен, в сердце его не было страха. Он бросил рассеянный взгляд на море, безбрежность колышущихся волн вливала утешение в его сердце. Море было вечно. И понял Мендл, что сам Господь создал его. Он изверг его из своего тайного неисчерпаемого источника. И теперь оно колыхалось посреди земной тверди. Глубоко на дне его лежал свернувшись Левиафан, священная рыба, от которой в Судный день будут вкушать праведники и благочестивые. «Нептун» звался корабль, на палубе которого стоял Мендл. Это был большой корабль.

Но по сравнению с Левиафаном и с морем, с небом и мудростью Предвечного корабль был совсем крошечным. Нет, Мендл не чувствовал страха. Он успокоил матроса, он, маленький чернявый еврей на громадном корабле, в громадном и вечном океане. Он еще раз повернулся и пробормотал благословение, которое следует читать на море. Он повернулся и бросил в зеленые волны слова благословения: «Хвала тебе, Предвечный, благословен будь, Господь наш, создавший море и разделивший сушу морем!»

В этот момент оглушительно завыла сирена. Застучали в трюме машины. И воздух, и корабль, и люди содрогнулись. Одно только небо было все таким же тихим и синим, синим и тихим.