Текли дни праздного ожидания, и мы убивали время в турнирах, танцах, пирах и прочих удовольствиях, благопристойных и не очень. Наступил август, и в праздник Вознесения Богородицы мессер Альдо Манучо устроил во дворе своего дома прием для христиан. Все явились в лучших одеждах и украшениях, столы ломились от яств, играли и арабские музыканты и христианские по очереди, много было роздано даров, подношений и милостыни. Я уже не таясь сидел рядом с доньей Хосефиной, и все видели, что мы — пара, о чем и раньше многие догадывались; и полетели сплетни, и зажглись улыбки, и зазвучали поздравления, вогнавшие в краску нас обоих, пошли по кругу шуточки и фривольные куплеты. Я даже порадовался скудости винных запасов, благодаря которой это подтрунивание не перешло границ дозволенного, а следовательно, все остались веселы и довольны.

Неделю спустя на город напал упомянутый выше Альдадари по прозвищу Рыжий с большим числом пеших и конных воинов. Ворота были заперты на засовы, а некоторые безопасности ради и вовсе замурованы изнутри. Люди Мирамамолина вышли на битву, и два войска встретились на близлежащей равнине, где находилось несколько колодцев. Горожане облепили башни и зубцы западной стены, чтобы без риска для себя глазеть на вздымающуюся вдали пыль сражения. Вскоре прискакали гонцы с вестью, что Рыжий разбит и обращен в бегство. Вслед за ними явились и другие, сообщившие о причине его поражения: часть его войска была подкуплена и перешла на сторону противника. Себастьяно Матаччини — с крыши чьего дома я наблюдал за битвой, хоть и не мог ничего разглядеть, кроме тучи пыли на горизонте, — объяснил мне, что подобное коварство характерно для мавров и правитель, затевая войну, никогда не уверен до конца, не продастся ли половина его войска врагу, не поднимут ли против него оружие собственные солдаты, не прикончит ли его на месте охрана. Вот мавры и платят так щедро христианам, желающим поступить к ним на службу, ибо доверяют им больше, нежели своим соотечественникам и единоверцам. Выслушав все это, я не на шутку перепугался и решил не терять бдительности.

Спустилась ночь, и мы отправились спать, однако весь город был освещен, как на большой праздник, никто не думал об отдыхе — на улицах повсюду играла музыка, люди танцевали, пели, дрались, то там, то тут раздавались крики, вспыхивали факелы. Мавры праздновали победу Мирамамолина, точно так же, как в случае неудачи праздновали бы его поражение и победу его врага. Я всю ночь не мог сомкнуть глаз от этого непрерывного гвалта и мечтал о том, чтобы донья Хосефина навестила меня, но она в тот раз не пришла, поскольку была занята — успокаивала перепуганных служанок, читала с ними девять молитв о душах в Чистилище и молитвы святому Антонию и святому Иакову, как будто война у порога. Инесилья, не знавшая, что сталось с Андресом де Премио, была безутешна и принималась горько рыдать всякий раз, когда мимо дома проезжала телега с отрубленными головами — а они еще с вечера ездили постоянно. Бедняжка воображала себе, что все наши погибли в бою.

Из упомянутых голов мавры выстроили гору, которая возвышалась подобно египетской пирамиде на площади Джема аль-Фна, и я наконец понял, почему эта площадь названа по-арабски „средоточие смерти“. На ней собралось великое множество мавров и мух — весь город ринулся любоваться головами; иной раз кто-то брал одну из кучи и пинал ее ногами, пока не являлись стражники, чтобы отобрать трофей и вернуть на место. Когда на следующий день, ближе к полудню, мы тоже пришли посмотреть, на площади уже стало посвободнее и несколько слуг Мирамамолина жгли благовония, чтобы хоть немного заглушить тошнотворный запах. Головы пролежали так три дня. Потом смрад сделался настолько невыносим, что пришлось увезти их подальше от города и закопать в навозной яме.

К вечеру приехал Андрес де Премио и сообщил, что наши арбалетчики сражались доблестно, лучше всех, и получили в награду богатые дары от Мирамамолина, а также причитающуюся им часть трофеев. Некоторые даже прислали золото и жемчуга в подарок мне, фраю Жорди, донье Хосефине и остальным. Единственная неприятность — лекарь Федерико Эстебан куда-то пропал, когда больше всего был нужен. Одному арбалетчику, Фелипе де Онья из Бургоса, стрела попала в бедро, и рана была очень серьезной. Услышав это, фрай Жорди тут же велел оседлать мула, схватил свой ларец с зельями и в сопровождении двух солдат поспешил к месту расположения войск, чтобы облегчить страдания раненого.

Назавтра в город прибыли многие из тех, кто принимал участие в битве. Они строем шли вдоль стен Марракеша и все несли у пояса по большой связке нанизанных на проволоку человеческих ушей, только правых (левые в счет не шли). Казначеи Мирамамолина расставили свои столы у ворот Баб-Дуккала — снаружи, под сенью пальм. Они пересчитывали трофейные уши, бросали их в корзину и выдавали по серебряной монетке за каждое. Потом содержимое корзин высыпалось в костры, и там горело столько ушей, что казалось, будто в тот день на всех жаровнях города жарили мясо — такой запах разносился повсюду. Зато все, кто хорошо сражался, получили достойную плату, а иные даже разбогатели. Многие из наших арбалетчиков приходили к нам поздороваться и показывали свои связки, довольные, как малые дети, и у кого было больше ушей, тот громче хвастался. Один только Педро Мартинес, который со шрамом, хоть и собрал хороший урожай, все помалкивал и глядел как-то грустно.

Наконец все получили причитающиеся им награды, прошел вечер и наступила ночь. Мавры продолжали ликовать и праздновать победу, а мы ушли пораньше, чтобы не мешать их гулянью. Так всегда поступали местные христиане, дабы избежать случайных стычек и недоразумений.

На другой день, в пятницу, ко мне снова пришел Инфарафи, тот, что представлял нас Мирамамолину, принес подарки мне, а также донье Хосефине и фраю Жорди и сообщил, что пришло время собирать караван. Я должен подготовить отряд к отъезду через две пятницы, в полнолуние, как велит обычай. Инфарафи посоветовал приобрести верблюдов и мешки для воды, которые здесь шьют из козьих шкур и называют бурдюками, и запастись прочими разными вещами, необходимыми для перехода через пустыню.

Потом мессер Альдо Манучо мне объяснил, что Мирамамолин потратил все свое золото и серебро на оплату воинов, дары и награды и казна его опустела, в то время как с севера лазутчики доносят слухи о том, что Рыжий снова собирает войско, больше и сильнее разбитого, чтобы отнять-таки у него город и трон. Следовательно, он вынужден послать караван, который привезет еще золота, и по окрестным деревням уже разосланы гонцы с требованием снарядить верблюдов и погонщиков. Мирамамолин рассчитывает, что мои арбалетчики в случае чего защитят караван, — таким образом он одновременно оказывает услугу королю Кастилии и получает даровую охрану. Более того, если мы исхитримся быстро поймать нужного нам единорога, то сможем вернуться с тем же караваном шесть месяцев спустя.

Я принял к сведению все услышанное и, как только фрай Жорди вернулся от своих добрых дел, призвал товарищей подумать вместе, что делать с животными — тащить с собой лошадей и мулов не имело смысла, они не приспособлены для тягот песчаной пустыни. Было решено их продать и взамен купить верблюдов, которые будут нам куда полезнее. Однако я был так привязан к Алонсильо, что не стал продавать его, а оставил в конюшнях Альдо Манучо, где у него будет вдоволь сена и ячменя, — благо генуэзец сам любезно предложил позаботиться о моем скакуне, пока мы не вернемся из негритянских земель. За это я ему был бесконечно признателен, как и за покровительство, оказанное донье Хосефине и другим женщинам, кроме Инесильи. Она собиралась ехать вместе с Андресом де Премио, как я уже говорил.