По каким-то непонятным причинам мы не могли с ней заниматься этим в закрытом помещении. Когда у Евы появлялись первые признаки желания, мы сбегали за город, и там, на каком-нибудь зеленом лугу, я швырял ее на траву, бросался в омут страсти и закупоривал ее лоно жезлом своей мужественности. Слившись воедино, мы отправлялись в плавание по реке любви. Она обхватывала ногами мой зад, потом закидывала ноги мне на плечи, я крепко стискивал ее в объятьях, засовывал ей палец в прямую кишку, она стонала от наслаждения, и мы оба взлетали на вершины блаженства. Ева была для меня как порыв свежего ветра, который снова делал меня юным. Она была живительным источником влаги в самом центре засушливой пустыни.

Ни с педагогической, ни с какой другой точки зрения перспектива сближения с Евой меня совершенно не смущала, однако сошлись мы далеко не сразу. Очень долго мы только и делали, что разговаривали. Со стороны это, наверное, выглядело забавно, но нам, как ни странно, нравилось такое времяпрепровождение. Я рассказывал ей о своих приключениях, а она, в свою очередь, как завороженная слушала. И по тому, как она слушала, я понял, что она в меня влюбилась.

На своем веку я встречал множество женщин, но влюблялись в меня лишь очень немногие. Человек я по природе своей нерешительный, боязливый, и до Евы ни одна из моих женщин по-настоящему меня не любила. Возможно, именно поэтому Ева стала первой, попытавшейся женить меня на себе, и, насколько мне известно, единственной, кто от меня забеременел. Женщины наделены врожденным инстинктом размножения. То, что мы, мужчины, понимаем лишь в достаточно зрелом возрасте, женщины осознают уже в возрасте лет десяти, а некоторые и того раньше — в детском саду.

Я видел, что Ева хочет от меня детей, понимал, что я тот мужчина, с которым она хотела бы связать свою жизнь, и, по правде говоря, мне это даже нравилось. Единственным камнем преткновения была Лола. Я все еще ощущал себя связанным с ней. И хотя сама Лола ровным счетом ничего от меня не требовала, я считал, что без ее согласия не имею права производить на свет потомство с другой женщиной.

Пришлось заняться поисками Лолы, и мои израильские друзья взялись мне в этом помочь. Из нашей переписки я узнавал также о последних событиях на моей многострадальной родине и вскоре понял, что дела там обстоят далеко не лучшим образом и мой народ семимильными шагами приближается к своей неумолимой погибели. Когда друзья рассказывали мне о празднествах мира и о польской хунте, разъезжающей с визитами по арабским странам, я, как профессиональный пиполог, сразу же сделал вывод, что «мир» и борьба за него стали объектом коллективной мастурбации и что мастурбирующие никогда не смогут дойти до оргазма. Понятие «мира» заместило для них обнаженную женщину за стеклом в кабинке для подглядывания.

Каждый ученый-пиполог знает ныне, что больше всего на свете вуайерист боится, как бы его фантазия не обрела реальность. Он не хочет, чтобы женщина превратилась в настоящую женщину из плоти и крови. Он предпочитает, чтобы женщина оставалась нереальной грезой, недоступным объектом желания, который маячит за стеклом. Вопрос «быть или не быть», мучивший неуверенного в себе шекспировского героя, для вуайериста не актуален. Он хочет только грезить, и больше ничего.

Как раз в те дни, когда я искал Лолу, чтобы она отпустила меня на свободу, на моей родине стала популярной одна сказка. В ней говорилось о некоем короле и его несметном войске. Всю жизнь король вел войны, но в конце жизни, возможно даже в самые последние минуты перед смертью, неожиданно понял, что в действительности он сторонник мира. И как раз в тот день, когда он это понял, один вообразивший себя мессией придурок взял да и продырявил его из пистолета. И вот весь народ (за исключением той его половины, которая за народ не считается) погрузился в глубокий траур. Люди зажигали свечи на площади, горевали по убитому королю и оплакивали рухнувшие вместе с ним надежды на мир. Эта прекрасная поэтическая сказка меня очень умилила. Потоки слез, затопившие последние остатки разума моих соотечественников, были по-настоящему трогательными. Однако как специалист-пиполог я знал, что оплакивание мертвого короля — не более чем лицемерное соблюдение приличий. Все эти плакальщики, со всеми их свечами, в действительности и уничтожили его семя, оттолкнули руку, протянутую к миру. А траурная вакханалия была лишь еще одной формой вуайеристского онанизма. Под маской скорби проглядывала плохо скрываемая глуповатая радость.

Я понял, что с надеждами на мир покончено навсегда.

Тем временем я продолжал искать Лолу, полагая, что будет лучше, если я сам сообщу ей о своей предстоящей женитьбе. Не хотелось, чтобы это сделал кто-нибудь из моих друзей. Я боялся ее. Боялся, что она подстережет меня где-нибудь за крутым поворотом. Где бы я ни находился, Лола все еще способна ограбить меня и оставить с разбитым сердцем. Она должна гарантировать мне полную свободу. Я просто обязан был ее найти.

Однако человек предполагает, а бог располагает. Все мои попытки разыскать ее окончились ничем. Я так и не смог напасть на ее след. Она исчезла. Лишь позднее я узнал, что в те дни она находилась в Индии. Как и многие другие бывшие мои еврейские соотечественники, она пережила духовное прозрение.

«Чем привлек ее Восток? — недоумевал я. — Что у Лолы общего с Индией?»

Я, разумеется, очень уважаю духовные искания и с огромным пиететом отношусь к тем, кто ради них готов отправиться на край света. И все же массовое увлечение Индией так и осталось для меня неразрешимой загадкой.

Иудаизм, религиозная колыбель моего народа, является универсальным источником вдохновения для всех религий откровения. Это понимает любой верующий христианин и мусульманин. Только мои собратья по крови никак не могут этого усвоить и толпами отправляются на поклон к буддистским монахам. Я нисколько не сомневаюсь, что сам по себе буддизм прекрасен. Более того. Я считаю, что все великие религии (как и философия) стремятся добраться до самых глубинных корней бытия и смысла. Но тогда что же заставляло стольких людей отправляться в далекие странствия?

Думаю, в первую очередь это произошло потому, что главными проповедниками слова Божия в тот период на Сионе[20]были люди, вся мудрость которых ограничивалась конструкцией их имен. У каждого из них было по два собственных имени: раввин Моше Давид, великий знаток Торы Ицхак Йосеф, гаон[21]Амнон Яков. Этими двойными именами они как бы противопоставляли себя обычным людям. В таких фамилиях, как Лейбович, Бузагло, Иоффе, Шохет, Маркович, Абутбуль, Кахалани и им подобные, есть нечто абстрактное, коллективное, анонимное. Двойные же имена, напротив, придавали дополнительную конкретизацию, как бы выделяли человека из толпы. Однако, к величайшему сожалению, несмотря на все свои старания, раввины новой формации так и не сумели завоевать сердца аристократов духа вроде Лолы, которые не только жаждали духовного возрождения, но и хотели испытать его, так сказать, прямо здесь и сейчас. В результате и начались все эти увлечения иностранными религиозными веяниями. Само по себе это даже похвально. Но, как объяснил мне мой близкий друг, ставший впоследствии одним из лучших джазовых барабанщиков своего поколения, евреями движут только материальные стимулы и интересы.