— Cherie, сначала сделай вот что. Подпишись здесь.

Вместо кисти торговец сунул ей шариковую ручку: она торопливо поставила свою подпись, и тут же схватила кисть, которая торопливо нанесла последний, изящный мазок, легонько прикоснувшись к тонкому изогнутому листочку на картине. Только теперь Ева почувствовала, как сильно кружится у нее голова. Она начала проваливаться в темную пропасть. А потом только падала, и падала, и падала. И последнее, что увидела в надвигающейся тьме, была улыбка торговца, его огромные белые зубы и проворно мелькнувший между ними кончик раздвоенного языка.

— Au revoir, cherie, — сказал он, склоняясь над потерявшей сознание Евой.

Разметав вокруг себя перепачканные кармином, лиственно-зеленой и серно-желтой краской волосы, она уткнулась лицом в стол среди фруктов: почти все они остались на своих местах. Только бугристая груша повалилась на бок.

Когда Ева пришла в себя, продавец «Энциклопедии Атлантика» и других роскошных изданий уже покинул ее дом. Но картина — ее картина — осталась! Она была прекрасна. Это была самая лучшая картина из всех когда-либо ею написанных. На ней были изображены яблоки ее мечты, и это было поистине идеальное, безукоризненное полотно! За исключением одной мелкой детали: на спелой кожице крутого бока оранжевого пепина имелся изъян! Она перевела взгляд на послужившее натурой яблоко на столе: оно было целым и невредимым. Ева бросилась к холсту, всматриваясь в фактуру нарисованного ею плода. Приглядевшись, она увидела на полосатой кожуре яблока белый след в виде полумесяца. След от зубов, обнаживший кусок мягкой, сладкой плоти.

Он стоял на лестнице, его волосатые лодыжки и ботинки «Бландстоун» торчали из-под подола бального платья из ярко-желтой тафты, а волосы у него были коротко подстрижены для роли солдата. Именно эти части его тела я увидела прежде остальных, поскольку в тот момент находилась за сценой в самом низу лестницы.

— Ты, наверное, репортер Рози? — спросил он, и мне понравился его голос.

— Сейчас я не помешаю?

— Продолжение репетиции будет в два, так что можем поговорить за ланчем, если хочешь, — предложил он.

— Только если ты не переоденешься. И обещай не употреблять слово «эклектичный».

— Что?

— Эклектичный. Если скажешь слово «эклектичный», то мне придется тебя возненавидеть и написать всякие гадости о твоей пьесе, — пригрозила я, потрясая ручкой с блокнотом.

— В таком случае я отрекаюсь от всех слов на букву «э». С данного момента и до тех пор, пока мы не доедим всю рыбу с картошкой.

Во всяком случае, именно так я припоминаю этот разговор. Ведь мы были в таком возрасте, когда значение первых слов может быть замутнено электрическим напряжением подтекста. Мне было двадцать два, и я только начала осознавать свое превращение из тощей девчонки в стройную девушку. Мне еще предстояло узнать, что моих бывших одноклассниц, которые прежде так гордились своими зарождающимися женственными формами, уже начала беспокоить необузданная весовая экспансия их тел.

Я окончила университет и нашла работу. Излечившись от подростковой зацикленности на латинских терминах, я начала свою карьеру, готовая муштровать слова любого текста с той суровостью, которой они заслуживают. К тому времени я прочла всего Джорджа Оруэлла. Поэтому в тот день, когда я приехала в расположенный на побережье город, чтобы приступить к работе в качестве стажера в чуть менее почтенной из двух ежедневных газет метрополии, меня переполняла уверенность в том, что я не из тех, кто напишет приступить к… там, где на самом деле требуется сказать начать.

Я не собиралась заваливать факты сугробами заумных терминов. Нет, мною было принято решение, что мои слова будут весомыми, как деревянные дубинки, сделанные из крепких англосаксонских корней.

Я стала репортером в отделе искусства. Не подумайте, что моя работа была сплошным гламуром. Мои предшественники на этом поприще получили гораздо более престижные должности, такие как специальный корреспондент на шоу хризантем или главный репортер по животным. И можете мне верить, эти спецы по животным и цветам куда чаще попадали на полосы газеты, чем я. Первые дни моей профессиональной карьеры были потрачены впустую на интервью с серьезными молодыми музыкантами, которые одевались во все черное и любили употреблять слово эклектичный.

— Наш стиль на самом деле, можно сказать, эклектичный. Мы не хотим относить себя к какой-то определенной категории творцов, — провозглашали эти оригиналы.

Они все так говорили, а через пять минут ложились в круг головой к центру, как спицы в колесе, чтобы мы смогли сфотографировать их головы в районе центра композиции. А перед интервью они прицепляли ноты к усилителю и часами лабали свои немелодичные кавер-версии. Некоторое время я клала по доллару в жестянку на моем письменном столе каждый раз, когда слышала слово эклектичный. Я была практически уверена, что через пару лет этих накоплений хватит на автомобиль и я смогу сменить свою малолитражку на что-нибудь более достойное, например маленький старый «триумф спитфаир» или «фиат бамбино». Но недели три спустя, когда в жестянке накопилось целых двадцать семь долларов, я купила на распродаже красные замшевые туфельки с завязками. Впрочем, мне так и не удалось их поносить, потому что, стоило мне встать на ноги, они начинали так жать, что ногти на ногах чернели (Богиня Туфель, надо полагать, была в отпуске).

Но я отклонилась от главной темы, суть которой, как вы наверняка уже догадались, заключается в том, что я все же взяла за обедом интервью у актера в желтом бальном платье, потом мы ели рыбу с жареной картошкой, а он всего лишь раз изменил своей торжественной клятве (в одну из его фраз затесалось слово эмоция), и к концу (он бы сказал к завершению) обеда я была почти уверена, что влюбилась без памяти.

На вечеринке после премьеры он лизнул меня в ухо.

— Ты пахнешь малиной, — сказал он.

— Клубникой, — поправила я: так пахли мои любимые духи.

— Все равно эротично.

— Берегись! Это слово на букву «э».

Но когда он отвез меня к себе домой, на квартиру, которую снимал с друзьями, и уложил в постель, нам уже не нужно было слов. В комнате, больше похожей на логово, мы лизали, кусали, сосали и целовали друг друга. Мы играли друг другом грубовато и неловко, словно волчата-подростки. Мы то сворачивались, то разворачивались, как заводные щенки. А потом вместе стояли под душем в полной темноте. При попадании горячей воды на кожу я чувствовала зуд на месте его укусов. И еще помню, как жадно вдыхала носом пар, поднимавшийся от его тела.

Мы вернулись в постель и провели там остаток дня, ленивые, словно львы в жаркий полдень, и лишь изредка пробуждаясь от дремы ради еды или любви. Вечером я пошла с ним в театр и у служебного входа позволила ему в страстном поцелуе втянуть в свой рот мой язык.