За эти два месяца произошел ряд событий, существенно повлиявших на отношение Бабёфа к термидорианскому режиму, а также к якобинской диктатуре и революционному террору. В ноябре — декабре в Париже проходил процесс по делу революционного комитета города Нанта и депутата Конвента Каррье, который при якобинцах был послан комиссаром в Нант для подавления контрреволюционного мятежа. Каррье — одна из самых мрачных фигур в истории революции: субъективно честный, но крайне жестокий фанатик, он расправлялся с врагами революции, действительными и мнимыми, как подлинный «демон-истребитель»[91]. Теперь термидорианцы использовали его в качестве пугала, чтобы развернуть террор — моральный и не только — против всех активных деятелей робеспьеристского режима. Бабёф, внимательно следивший за подготовкой к процессу Каррье и самим процессом, откликнулся на него двумя брошюрами: «Хотят спасти Каррье…» и «О системе уничтожения народонаселения, или Жизнь и преступления Каррье». Первая из них написана с чисто антиякобинских позиций, но вторая уже отразила мучительный переход автора к осознанию истины: нельзя деятельность людей, осуществлявших революционный террор, рассматривать без учета тяжелейших обстоятельств, в которые они были поставлены; нельзя забывать о том, что жестокость революционеров, как правило, являлась лишь вынужденным ответом на кровавые зверства врагов революции. Итог работы был, наверное, неожиданным для самого автора: «Демократ Бабёф, ненавидящий диктатуру и террор и обрушивший на них в первой части памфлета все громы и молнии… в выводах своей брошюры… оправдывает и террористические мероприятия обвиняемых, и действия диктаторского правительства»[92]. Другие выводы, к которым Бабёф пришел, наблюдая за ходом суда над Каррье: «свобода печати» весьма относительна — власть явно манипулирует общественным мнением: газеты, освещая процесс, подыгрывают обвинению, они намеренно выпячивают одну сторону событий, искусственно накаляют страсти, замалчивают защиту (кстати, последствия разрыва с Гюффруа уже наглядно показали Бабёфу, чего стоит равное право богатого и бедного издавать свою газету). Свобода суда, в нарушениях которой обвиняли якобинцев, отсутствует и теперь: Конвент по своему произволу отменяет решения революционного трибунала, берёт под стражу лиц, оправданных судом. Даже в политической области термидорианская «демократия» оказалась отнюдь не «демократией для всех»: она открыто служила интересам богатых и власть имущих.

Еще более убедительны были последствия «демократии» в экономической и социальной областях. О трагедии жесточайшего голода в конце осени 1794 г. и особенно зимой и весной 1795 г. уже говорилось. Если при якобинцах, в тяжелейших условиях зимы 1793–1794 годов, когда огромные ресурсы приходилось отвлекать для нужд армии, и снабжение городов продовольствием было чрезвычайно затруднено, всё же специальные меры правительства (прежде всего «максимум») гарантировали обеспечение бедняков предметами первой необходимости[93], то теперь, когда крупная буржуазия утвердилась у власти, санкюлоты были отданы на произвол спекулянтов. «Конвент имел на одно мгновение мужество декретировать уничтожение пауперизма… Результат был тот, что на свете стало одним постановлением больше и что спустя один только год после этого Конвент был осаждён изголодавшимися женщинами»[94] — писал Маркс, имея в виду ещё меры робеспьеристского Конвента — «максимум» и «вантозские декреты» — и народные восстания в жерминале и прериале 1795 года.

О поражении восстаний, о казни депутатов «вершины» и санкюлотов — вожаков инсургентов — Бабёф узнал в аррасской тюрьме. Там же узнал он, что от голода умерла его маленькая дочь… Этот страшный двойной удар мог бы сломить любого, но Бабёф, при всей его гуманности и «чувствительности», обладал несокрушимой душевной стойкостью: он не позволил себе тратить силы на горе, когда надо спасать революцию. Вот замечательные строки из его письма к Фуше[95] (которого Бабёф тогда считал единомышленником[96]): в связи с «катастрофой 12 жерминаля» Бабёф пишет, что нам необходимо «обменяться с тобой мыслями относительно недавно проигранного нами крупного сражения. Это бедствие может оказаться непоправимым. И ты, и я, да и все патриоты не должны закрывать глаза на то, что нам следует опасаться его последствий. Значит ли это, что мы должны впасть в уныние? Нет! Именно перед лицом великих опасностей раскрываются гений и мужество…»[97]

На очереди была разработка идеи восстания в новых условиях — от первоначального варианта «плебейской Вандеи» (расширяющегося очага партизанской войны в провинции) до окончательного — плана создания в центре, Париже, конспиративной революционной организации. На очереди было завершение теории построения будущего бесклассового коммунистического общества как «общества совершенного равенства». Как выше было сказано, это общество, по крайней мере в переходный период, отнюдь не блистает политической демократией, напротив, в нем с предельной полнотой воплощены принципы революционной диктатуры. И хотя знаменитый «Декрет об управлении» был написан весной следующего, 1796 г., к пониманию необходимости жёсткой революционной власти Бабёф пришел уже в период своего тюремного заключения весной и летом 1795 г. Тогда же он по-новому оценил и значение якобинской диктатуры, о чем свидетельствует выпущенный им сразу после освобождения по амнистии № 34 «Трибуна народа», где переворот 9-го термидора назван «катастрофой»[98] («революция шла вперёд до 9 термидора и… с тех пор она начала отступать»[99]), а вожди якобинского правительства характеризуются как люди, «которые чрезвычайно возвышались над другими обширностью своих знаний и своим человеколюбием»[100], как «архитекторы» «здания всеобщего счастья»[101] и т. п. Возможно, такая оценка была дана не без влияния новых друзей, с которыми Бабёф познакомился в тюрьмах — Буонарроти, Жермена, Дарте и других бывших робеспьеристов, однако решающие выводы он сделал еще до встречи с ними — к этому подвела сама жизнь.

Позднее «равные» не раз отзывались о Робеспьере и Сен-Жюсте с большой похвалой[102], даже несколько идеализировали их, приписывая якобинцам собственные взгляды и намерения. Но главное, Бабёф расценивал теперь якобинскую диктатуру как эпоху подлинной демократии, защищавшей жизненно важные права большинства трудящихся — права на хлеб, работу, образование, в отличие от формальной буржуазной демократии, демократии для богатых. Вот отрывок из письма Бабёфа соратнику по заговору, эбертисту Бодсону, который не мог простить Робеспьеру гибели Эбера, Шометта и других левых якобинцев: «Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя в том, что некогда чернил и революционное правительство, и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правление было дьявольски хорошо задумано. (…) Я не вхожу в рассмотрение того, были ли невинны Эбер и Шометт. Если это так и было, все равно я оправдываю Робеспьера. (…) Спасенью 25 млн. человек нельзя противопоставлять заботу о нескольких сомнительных личностях. (…) Потому-то я и вижу в