* * *

Раздался громкий смех. Даже дядя Ури, который в доме дяди Зямы всегда ведет себя, как подобает человеку ученому, аж запищал от смеха, и при этом слезы стояли в его косых глазах:

— Караул, я не выдержу!

Первой вбежала невеста:

— Что за смех? Дайте и нам посмеяться…

Жених покраснел. Глядя на него, «свои люди» тоже сдержались, промолчали.

И только один из сватов, дядя Зяма, не растерялся. Показывая на покрасневшего жениха, он ответил так:

— Ну, об этом он уж тебе сам расскажет! Только… после свадьбы.

1.

Дочки подросли, предприятие разрослось, и тут дядя Зяма почувствовал, что устал. Ему уже было под пятьдесят, и в темно-каштановой его бородке стали пробиваться седые нити. Крепкие солдатские плечи похудели и стали не такими прямыми, как прежде. А ведь еще надо выбрать женихов для дочек. Потому что его Гнеся и Генка выросли девицами-красавицами, такими же высокими и статными, как их отец в молодости, с бледными холеными личиками. Гнеся — блондинка, вылитая тетя Михля накануне свадьбы, Генка — темноволосая и рослая в отца. И все же сестры походили друг на друга. Так бывает в семьях, где один и тот же типаж проявляет себя в контрастах. Зяма стал думать о партии для старшей дочери, Гнеси, а Михля — шептаться с ним на рассвете в темной спальне.

Человек дела, трудяга, сколько себя помнит, дядя Зяма теперь сам себе удивляется: он все чаще думает об отдыхе, но, конечно, не сейчас, потом… на старости лет. Правда, до старости еще, не сглазить бы, далеко. Спина прямая, аппетит хороший, сон глубокий. Но притаившаяся мыслишка, которая исподтишка точит Зяму, что вот, с Божьей помощью, выдадут они с Михлей замуж дочерей, станут дед да баба и будут радоваться внукам, сама по себе — предвестие старости. И Зяма это почувствовал.

Он вдруг осознал, что в старости у него не будет опоры. Потому что Ичейже, его единственный сын, женившись, завел свое хозяйство и сам стал обрабатывать меха. На этом настояли родители его жены. Не захотели вложить дочкино приданое в Зямино производство… Потому что у него, у реб Зямы, есть две незамужние дочери. И сваты из Орши опасались, как бы приданое их девочки не было бы потрачено «на чужих девиц». Зяма отчасти обиделся, но махнул натруженной рукой и согласился. А что, у него был другой выход? Слишком жарко влюбился его единственный сын в медноволосую и зеленоглазую красавицу из Орши, чтобы он, Зяма, мог чему-то воспротивиться.

После этого Зяма, естественно, стал охотней прислушиваться к мнению своей жены Михли: надо найти для Гнеси удачного зятя, которого можно было бы приобщить к делу, и постепенно передать часть забот в его руки. А позже, Бог даст, и в руки Генкиному мужу.

Эта простая мысль запала Зяме в душу. До каких же пор он, Зяма, будет держать в голове тысячи сделок и вкалывать одновременно?

Доля правды в этих рассуждениях была. В те времена в Шклове никто настоящей бухгалтерии не вел, а уж такой честный купец, как Зяма, чье слово весомее всякого векселя, и подавно.

Первоначально дядя Зяма все свои расчеты держал в голове. Потом стал их записывать на клочках бумаги и в крохотных записных книжечках, которые хранил в бумажнике и в жилетном кармане. Но поскольку писать он был невеликий мастер, то частенько и сам, с Божьей помощью, не мог прочесть собственные каракули.

Своим дочерям доверить такое деликатное дело Зяма не хотел, поскольку был очень невысокого мнения о женских способностях к счету. Ичейже, который до самой свадьбы держался за мамкин передник, капризный единственный сын, тем более не годился. Записные книжечки и бумажки с расчетами перепутывались, и чем дальше, тем больше. «Оплатил, принял, выдал товар, получил товар. Заплатил, не заплатил, застраховал, отослал…» Записи были так запутаны, что дело доходило до ненужных ссор. И не всегда Зяма оказывался прав.

Однако пока что Гнесе, девице на выданье, неполные восемнадцать лет. Не ждать же, пока ее удачно просватают. Состоялся семейный совет с тетей Михлей и дядей Ури. И было решено привлечь к делу помощника, способного считать, немного разбирающегося в бухгалтерии, и платить ему рубля четыре в неделю. Но ввиду того что современные молодые люди легкомысленны, так что неизвестно, кого впустишь в дом, кому доверишь дела, решили выписать из Погоста[109]сына дяди Пини. Говорят, он очень способный парень и учился на бухгалтера «по переписке»[110]. И племянника выведут в люди, и шестнадцать рублей в месяц останутся в семье. И, быть может, избавятся от приездов Пини два раза в год: иногда к Зяме, иногда к Ури, чтобы одолжить денег — то двадцать пять рублей, то пятьдесят — на «задаток за свежие товары» для его бакалейной лавочки. Он их, с Божьей помощью, конечно, никогда не отдает… Теперь же, когда его сын Шикеле станет зарабатывать, то уже сам, не сглазить бы, сможет помогать отцу. Получится и толково, и красиво: и овцы целы, и волки сыты.

Этот совет дал сам дядя Ури. Ему уже надоели причитания тети Фейги, что его брат, дядя Пиня из Погоста, забирает у них «всякую копейку из дому». Каждый раз в канун Пурима и в канун Сукес — одно и то же. Он, дядя Ури, поддерживает еще и свою сестру Блюмку-вдову, с которой Зяма в ссоре, так пусть и у него, у этого простака, тоже будет своя забота: бедный племянник. Это дело богоугодное.

Совет был дан, тетя Михля, женщина добросердечная, его поддержала. И через месяц в кибитке из святой общины[111]Погоста — это восемь часов езды от Шклова — приехал бедный племянник Шикеле, старший сынок дяди Пини. Светловолосый, вежливый, застенчивый, близорукий, как его отец. Глаза затенены золотистыми ресницами и осыпаны веснушками. Вместе с ним в дом вошли тишина и честность. Скромной желтизной полевых цветочков засияли его застенчивые ресницы среди груд пушнины и тяжелых кислых запахов. Шикеле чуть не сомлел от этих запахов, а подмастерья только посмеивались. Но позже, привыкнув к Шикеле, стали даже уважать его деликатность. Где бы он ни появлялся, стеснительно опустив глаза, сразу замолкали грубые речи. Даже пьяница-гой, главный специалист по подкраске готовых меховых пластин, прерывал свой «русский мишебейрех» и поворачивал его на еврейский лад:

— Идри твою палку!

Что значит «идри твою палку»? Этого необрезанный и сам не знает. Никто этого не знает. Это изобретение дяди Зямы. Он ведь когда-то в рассейской глубинке и в казармах наслушался столько этого «русского мишебейреха», что его самого иногда страх как тянет выразиться покрепче… Вот он и придумал эти три слова, которые звучат по-гойски грубо, но при этом все же по-еврейски выхолощено, бессмысленно… Но Шикеле даже этот компромисс не нравится. Услышав лишь отзвук таких слов, он краснеет и уходит. Зяма смотрит ему вслед и качает головой: