– Анна Евдокимовна, так вот вы где, душечка!..

Увидев комиссара, спохватился, по-офицерски стукнул каблуками двухцветных, английской марки ботинок, имевших весьма плачевный вид, и выплюнул горько-вкусную тростинку в сторону ведра. (Вероятно, намеревался попасть в него, да промахнулся.)

– Белоцерковский, – представился щеголь, – Родион Аркадьевич.

Нюра, едва сдерживая себя от нарастающего недовольства, даже не позволила комиссару представиться в ответ:

– Давно не видели вас, Родион Аркадьевич.

А тот, словно не замечая сверкания ее глаз:

– Вечность, Анна Евдокимовна, вечность египетскую. Не при постороннем человеке будет сказано, – он показал на комиссара, точно тот стоял пред ним каким-нибудь святым в митре и с золотым посохом в руке, – но вы, Анна Евдокимовна, душегубительница…

– Тю!.. – Нюра поднятой шваброй остановила движение Родиона Аркадьевича к себе. – Стоять!.. – Брови нахмурила. – С пола подними, что бросил…

– Не «тю», – Белоцерковский аккуратно поднял тростиночку и так же аккуратно отправил плавать в ведро, – а так оно и есть по слову русскому. Вторую ночь кряду глаз сомкнуть не могу, а только в сон – ей-ей, начинает мне Исида сниться. Вы, Анна Евдокимовна, верно, женщины той не знаете совсем, так я установлю ее вам в лучшем виде, она, между прочим, одна из величайших богинь древности.

Ефимычу этот балаган начал порядком докучать: впервые за долгое время он встретил гражданского человека, и человек этот уважения в нем не вызывал: павиан какой-то в английском костюме и в английских же ботинках. Но какой же глаз у него настороженный, въедливый, словно он стрелять изготовился. И жировик на лбу то исчезнет в мудрых морщинах, то появится вновь.

«На географа нашего Георгия, как бишь его там, чем-то смахивает, когда тот вызывал нас к какому-нибудь острову или водопаду».

Заметив, что комиссар, пристально глядя на него, начал что-то мучительно припоминать, странный человек на всякий случай еще раз представился:

– Белоцерковский, так сказать… Родион Аркадьевич… Я, собственно… – и потянул себя за мочку уха, словно в свою же голову позвонил.

– …Полно, Родион Аркадьевич, – сказал комиссар не без удовольствия, потому что в ту самую минуту Родион Аркадьевич окончательно слился с Георгием-географом. – Можете продолжить ваши шумные водопады неподалеку от прудов, если, конечно, Нюра того пожелает. – Ефимыч повернулся к Нюре. – Поднимешь меня через час. Где лечь могу? На лавке, что ли?

– Зачем на лавке? За той вон дверью кровать имеется…

– А правду говорят, будто часть здешних поляков из имения ушла?

– Как есть все ушли, одни непутевые остались. Ушли и скотину с собою забрали.

– На другой берег реки переселились, – уточнил Родион Аркадьевич. – Шатры не разбивают, костров не разжигают, красных боятся.

– Как же они со скарбом, со скотиной через реку?

– Кто на пароме, кто вброд с курой на голове.

– А найдется ли мне что-нибудь из еды? Лук, хлеб и то хорошо.

– Как встанете, так и получите, – обнадежила Нюра.

– Идемте, Исида моя, я расскажу вам, где есть сметана, сыр и молоко, – проявил заботу странный человек с придавленным самолюбием.

– Молока не надо, – комиссар поморщился, – а сыру бы хорошо.

Странный человек совсем расчехлился:

– Все будет! И сыр, и Египет.

Глава третья

Керим

Он очнулся от чьего-то присутствия за спиной. Вскочил со стула. Резко развернулся, вспоминая, что Мара осталась в Москве, а сыр и Египет сейчас в Баку.

Встал посреди комнаты.

Без парика – лет на двадцать постаревший. Сморщился от боли в висках. Такое чувство, словно в голове тачанки проносятся одна за одной.

О своей способности исчезать во время письма Ефим знал, но, видимо, так далеко еще не забирался и не возвращался так стремительно, иначе с чего бы испуганный Керим начал с извинений:

– …Прости, ага. Я стучался. Ты не слышал, – заглянул в его еще не вполне здешние глаза своими красными, близоруко приторможенными.

Надевать парик при Кериме Ефим не стал. Спросил, не скрывая раздражения, что ему нужно.

Керим смутился еще больше, сказал, что пришел за сковородкой, что она не ему нужна, а старухе.

– Как зовут ее, твою старуху?

– Месмеханум ее зовут.

Лицо его, с сильным раздражением от бритья на коже – наверное, Керим брился два раза в день, – сделалось мрачным. Все-таки обиделся…

«К восточному человеку нужен восточный подход», – подумал Ефим и сказал:

– Красивое имя. Передай Месмеханум, что хлеб у нее в самом деле – необыкновенный. И чай. И скажи ей еще, что сама она тоже необыкновенная.

Заулыбался Керим, показал зубы кривые. Подошел к столу, не скрывая любопытства, облетел стол хозяйским взглядом, установив на углу два своих пальца-инспектора.

– Передам, ага. Обязательно передам. – И еще один облет стола, глиссада и долгий взгляд на пепельницу. – Почему э куришь так много?

Только сейчас заметив, что Ефим без парика, Керим, словно солидаризируясь с ним, снял кепку и провел рукою по своей обширной лысине. (Он, так же как Ефим, сразу же постарел.)

– Я всегда, когда пишу, много курю.

– Почему в темноте? – прицепился Керим. – Шейтана ждешь?

– А что, разве в темноте? – Ефим осмотрелся, будто с порога комнаты, в которую только вошел.

– Свет я тебе дал, ага.

«А я и не заметил, что какое-то время писал при свете луны и тусклой керосиновой лампы, из-за которой в глазах действительно могли шейтанчики завестись».

– В газеты пишешь, ага? – Керим близоруко глянул на карту, на Москву, в которую были воткнуты черные флажки. Он явно хотел сесть, ему тяжело было стоять, но в комнате был только один стул, и Ефим пока что не предлагал ему сесть.

– Скорее в журнал.

А что было еще сказать Ефиму? Что он пишет в стол? Что в обозримом будущем все это вряд ли напечатают?

– Если электричество так не хочешь, могу тебе еще одну лампу-керосинку принести. Я ее с детства сильно люблю. – Переложив палочку из одной руки в другую, Керим с каким-то звериным сладострастием почесал дымчатый якорь на предплечье, поросший, как водорослями, седыми колечками волос.

– Может, если ты ее так сильно любишь, не надо?

– Надо, ага. Керим – человек добрый. Все в нашей Крепости тебе так скажут… если я вдруг умру.

– Но ты же не собираешься умирать?

– Ай, ага, мне раньше надо было умирать, не сейчас. Ва-а-лл-ла!

– Что так?

Добрый человек не стал отвечать, забрал сковородку, пепельницу-шлемазальницу и прикрыл за собой дверь.

Ефим был уверен, что за дверью Керим сделал какое-то движение, похожее на то, какое делают провинциальные актеры, договариваясь с залом о чем-то условном.

Оставшись один, Ефим принялся заряжать самописку, то и дело взглядывая на карту,