достоинством и довольно ухмылялся. Мазай делал вид, что начала урока не слышал. Данил застенчиво улыбался. Весь вид его умолял: «Я как все. А так я же ничего не делаю».

Вдохновенно играли. Какой Печорин? Не слышали. И читать не собираемся. Что она там бормочет? Было занятно.

Козодою попало на язык.

–Гы-гы-гы! Довольные сидят! Бе-се-ду-ют…

–А чё? И ничего нам не будет, с ухмылкой, полушёпотом ронял он налево и направо, как будто желая утвердиться в своей безнаказанности.

–Чё, чмо, – полулёжа говорил Фикс новому соседу.

Сосед упрямо его не слышал.

Часть класса говорила о Печорине. Удивились, задумались, пропустили мимо ушей, заинтересовались на секунду. Единицы. Какой Печорин? Книг на партах не было. Четыре сборника сочинений Лермонтова, как редкие цветы, растущие среди многотравья, затерялись среди душевной пустоты, подростковой чёрствости, сердечной глухости и равнодушия.

***

Они не плакали над гибелью Тараса, не жалели умирающую Марусю, не знали до этого возраста фразы: «Я Дубровский». Этот народ привык брать то, что недодали ему дома: внимания, ласки, времени. Только теперь это выливалось в дикий протест, хамскую беззащитность, для которых добрые мамы находили название «чтожподелаешьвозрасттакой» и умильно улыбались. Из «Тараса Бульбы» народец запомнил, что казаки вечно пили, из «Русских женщин» – «княгиня кончила». Гы-гы-гы!

«Взрослеют, гормоны, все мы такими были»,– повторяли мамы. Да, отец сам ему сигареты покупает, а то будет всякую дрянь курить. Ванюша проспал сегодня, сейчас подойдет к третьему уроку. Ванюша приболел, дома полежит. Лежит Ванюша по первым урокам каждый день, потому что маме на работу к девяти. Спят. По субботам у мамы – выходной, на неделе – задолбали звонками и записями и классная, и математичка, и завуч – перерывчик не помешает в три дня. Видят ведь: не смотрим дневники дома! Спрашивается: кому пишут, пидагоги?

Всё, что в моих силах, я делаю. Никакого воспитания для моего Ванюши в школе не вижу! Насвай? Дома не жуёт. Да-да! И мы взяли справку от физры до конца мая, лыжи эти, пусть сама, обкуренная, бегает. Мой на футболе и так устаёт каждый день, хватает движения. Так чего вздумала – теорию баскетбола ей подавай! В РОНО меня давно не видели! Когда уж распрощаемся с этой школой! А эта? Задала «Смерть поэта»! Ага, сама-то выучила его? В параллельном рассказывала? Не верю. «Парус» вчера наш рассказал? Амба! Выпускной класс. Беречь надо деток.

3

В параллельном девятом училка отрывалась на полную катушку. Чувствовала себя Человеком. Вспоминала наконец, что учитель, а не надсмотрщик, не «доносчик» родителям и другой классной, что можно, «не орать», а беседовать, выдерживая паузу, не спеша выслушивать неумелые и несмелые выводы.

Как все наивные учителя, она испытывала уважение к тому ученику, который вдруг с середины, конца четверти, неважно, с какого времени, начинал учить, читать, размышлять, спорить. Напористость в желании получить лишний балл говорила ей, что ребёнок взрослел, как мог, заимел мечту, а не о том, что мальчишка стал подлизой, ботаником. Они приходили учиться. На перемене, проходя около стайки ребятишек из этого класса, она ловила обрывки фраз о Татьяне и Евгении, перед уроком с усмешкой самолюбия вслушивалась в высокопарную и одновременно небрежную беседу с мимикой и жестами о Григории Александровиче.

Урок литературы мог начаться нестандартно, когда при её появлении кем-то с ходу задавался вопрос, это сразу ребят расслабляло. Они настраивались на диалог, снисходительно выслушивали чужое мнение, любое, учителя тоже, так как ценнее для них считалась точка зрения, выстраданная при чтении дома, потом вспоминали, что ещё тему не записали.

Бездельники и мечтатели были и в этом классе, но они терялись среди индивидуальностей. Естественный отбор проявлялся во всем великолепии, и что-то поделать с этим в одиночку уже не могли ни школа, ни родители, ни сами дети. Время было упущено, но небезнадёжно.

–Почему у Лермонтова описание внешности героя почти на целую страницу, а у Пушкина мы читали в двух-трёх словах? Что он хотел сказать? Чем контрабандистка так особенна?…

– Про что это писатель: Гётеву Миньону?

Такие вопросы – удовольствие, не объяснимое никому, кроме учителя. Никак нельзя не отойти от темы. Забегают вперёд, отвлекаются на «Фауста». В красках, в лицах. Им интересно, комментируют рассказ учителя.

–Это как?! В тексте глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся»? Тут же Артём-умничка (русский не даётся ему, а читать и вчитываться любит) приходит на помощь, Юля руку тянет. Поняли! Остаётся помалкивать, кивать, улыбаться самодовольно.

По подгруппам разделились, выбрали себе компанию. Их не проведёшь. Кому хочется обсуждать задание с нечитающим? Темы ничего так, понятные. Кто-то с желанием, другие по необходимости – все зашумели. И шум ласкал уши.

Выступления затянулись, одной группе пришлось выступать без учителя: урок подняли. Чтобы не болтались по школе целый час, сели одновременно с другим девятым в соседних классах. Тех выпускников одних не оставишь – опасно для здоровья школы в целом, поэтому к самостоятельным удалось зайти ненадолго: стоит у доски подгруппа – подобрались одни пацаны. Выбранное жюри, оно же и строгий экзаменатор, какими-то уточняюще-разоблачающими вопросами бедных парней закидывает, а они столпились полукругом у доски и терпеливо отвечают. И попробуй сядь на место, пока тема не исчерпана!

Девчонки в этом классе рулили вовсю, а парни добродушно возмущались, сопротивлялись и сдавались, этим доказывая: выросли они, повзрослели, матом на замечание не загнут, лишь посмеются, фыркнут (что с девчонок взять), и снова располагающая атмосфера.

Кто-то до сих пор в облаках, в мечтах. Тот по земле твёрдо ступает, а этот ползает, другой никак не выплывет. С возрастом всё у них получится. Но как быть тем, кто к 16 годам не научился отвечать за свои поступки, уважать чужой труд, заботиться о слабых, слышать и отзываться? Ничто так не временно, как школа, ничто так не постоянно, как школа. Жизнь напоминает нам об этом каждый день.